Он шел вперед, раздирая густую сетку снега.

Наступали плотные зимние сумерки.

«Этот проклятый буран замел все колеи, все следы», — с неудовольствием подумал Инари, совсем потеряв дорогу. Но для него было несомненно, что он сам продолжал идти по дороге; ее обступили с обеих сторон шеренгами вольного строя хвойные деревья, закутанные в горностаевые снега; они протягивали свои мохнатые лапы.

Да, он шел вперед по дороге, правда, менее укатанной и совсем почти занесенной снегом.

Он шел вперед, уже чувствуя тупую тяжесть усталости в каждой своей мышце, и ему совсем было невдомек, что, уходя к советской границе, батальон свернул с проложенной дороги в дикое бездорожье полярной тундры и лесов, холмов и озер.

Инари продолжал идти вперед по дороге и, подбадривая себя, старался насвистывать веселую песенку.

Снег пошел медленнее.

Было уже темно.

«Пожалуй, сегодня мне не догнать отряда», — подумал Инари.

По небу шли сбитые в кучу облака, и в убывающем снегопаде был виден мутно растворенный свет луны. Инари увидел почти у самой дороги темное строение.

Он подошел поближе. Это была низкая сторожка, похожая на курную баню. Он палкой, не сходя с лыж, толкнул дверь. Дверь не подалась. Тогда он оставил лыжи и, проваливаясь по колено в снег, подошел вплотную к двери и навалился плечом.

Глухо застонав на ржавых петлях, дверь распахнулась, и Инари очутился в холодном темном помещении. Ему теперь стало совершенно ясно, что отряд по этой дороге еще не проходил. Если отсутствие протоптанной тропинки к самым дверям лесного домика можно было объяснить метелью, укрывшей все следы, то ничем не объяснялся холод в избе, и наметенный у самого порога изнутри снег, и белые бревна сруба, и совсем холодные, заиндевевшие камни, служившие очагом.

В углу была навалена большая куча сухого хвороста. Хворост был не тронут. Помещение, наверно, с самой осени не топлено.

«Они, наверно, решили сократить путь и пошли по тропе, не намеченной на карте, среди них много ведь здешних, — решил Инари. — Теперь, наверно, уже близко три хутора, после которых нужно сворачивать в Россию, так что ребята скоро, не позднее, во всяком случае, чем через несколько часов, должны будут выйти на эту дорогу».

И здесь предстояло им встретиться.

Во всем этом не было ничего необычайного.

Во-первых, часы у хозяина были неправильные и не сходились, наверно, с часами Коскинена. Ведь в этих глухих местах мало обращают внимания на точность времени. В этой деревне даже не было кирки, куда можно было собираться на службу в определенные часы по воскресеньям, а во всем же остальном распорядок дня и работ определялся солнцем и погодой. Значит, он не так уж опоздал, как ему показалось сначала.

Потом он бегает на лыжах, говоря без лишней скромности, пожалуй, лучше всех в батальоне, и ему не приходилось сегодня, как настаивал на этом Коскинен, оглядываться и соразмерять темп своего движения с отстающими. Наоборот, он изо всех сил торопился, чтобы догнать отряд. А в отряде был еще обоз.

По всем его соображениям выходило, что даже на плохих лыжах он обогнал свернувший с проселка на тропу отряд и ему оставалось только ждать.

Странно было только то, что он не заметил места, где свернули на тропу. Но опять-таки в этом не было ничего необыкновенного в такой огромный снегопад.

Да, он прошел в этот переход за несколько часов немало.

На самом деле он прошел гораздо больше, чем ему самому казалось, потому что те три хутора, за которыми нужно было сворачивать с дороги и идти в Советскую Карелию, остались далеко позади.

«Подожду», — решил Инари и, довольный успехом своего сегодняшнего перехода, улыбнулся. Переход этот был для него утомительным. Щетина густо всходила на давно не бритых щеках, лицо не казалось уже таким здоровым, как в первые бессонные сутки, и лишь одни запавшие и подведенные синевою сияющие глаза говорили о том, что он счастлив.

Инари взялся за хворост, подправил немного камни очага, подобрал из другого угла несколько поленьев и разжег небольшой костер.

Сучья жалобно шипели, пуская к потолку белесоватый и горький дымок. Потом в этом чаду стало пробиваться робкое пламя. Осмелев, оно начало кочевать по хворосту и играть на нем своими легкими, как у ящериц, язычками. Дыма стало меньше, и он не так ел глаза.

В лесной сторожке становилось тепло.

Сон подступил к глазам, и тогда Инари вспомнил, как он (вчера, что ли) засыпал на сеновале, вспомнил заботливую, милую-милую Хильду, ее руки, розовые щеки, сияющие глаза.

Вспомнив о Хильде, он стал думать о том, как они теперь будут жить вместе и неразлучно. Нет, разлучиться-то им, пожалуй, придется, ведь он, перейдя границу, обязательно поступит добровольцем в Красную Армию.

«Но тогда я буду знать, куда мне надо возвращаться. В Петрограде, на Васильевском острове, в теплой комнате будет меня ждать моя Хильда, Хильда».

Он не знал, почему пустынный в те годы Васильевский остров казался ему единственным точным адресом его будущей комнаты; вероятнее всего, потому, что там, в здании бывшего кадетского корпуса, находилась Интернациональная военная школа.

Он вышел из сторожки.

Снег перестал.

Инари вглядывался в дорогу: ни впереди, ни позади не было признаков отряда.

Луна выкарабкивалась из-за туч.

«Здорово же я их обогнал», — подумал Инари и вошел обратно в сторожку. Он сел у очага, снял с пояса гранаты, отложил подальше от огня и снова стал размышлять о будущей своей жизни, о Хильде, и на этих приятных мыслях настиг его крепкий сон.

Ласково потрескивали сучья. Тепло шло от накаляющихся камней.

На дворе — огромная холодная и тихая ночь. Ночь без звука, без волчьего воя, без совиного крика. В такую ночь за километр слышно поскрипывание лыж.

Ему снился сон.

Снова он шел по Тучкову мосту через застывшую Неву, снова сияло яркое февральское солнце и бродили по городу с красными ленточками на штыках, в петлицах солдаты, обнимаясь с рабочими. И опять от усталости, недоедания и восторга падал он без чувств, и его бережно подымали незнакомые бородатые люди, и суетилась барышня с повязкой городской общественной добровольческой милиции на рукаве. Верхняя губа у барышни оттопыривалась от сознания серьезности положения.

— Я не хочу больше ехать на фронт рыть окопы, — говорил ей Инари.

— Ладно, не поедете.

Это было очень странно, что она понимала финскую речь.

— Ты останешься здесь, — успокаивали его бородатые люди, а курсистка побежала за спиртом, чтобы оттереть отмороженные пальцы.

И курсистка эта ему совсем была не нужна, и бородатые люди совсем были чужие, и один из них, изменник Эрола, тот, что караулил Инари у англичан в Княжьей губе.

— Кого же тебе надо, кого ты хочешь видеть, товарищ Инари? — это уже спрашивает его неизвестно откуда взявшийся Коскинен.

Интересно, как он попал на этот груженный таинственной кладью карбас, идущий по течению? Откуда бы он ни взялся, надо скрывать даже от него, что везут на карбасе, и Инари (как он отчетливо видит сейчас каждое свое движение) говорит:

— Смотри, ты совсем поседел, и только усы у тебя темно-желтые.

— Это от курения, — отвечает Коскинен и показывает кончики пальцев — они тоже рыжие от табака. — Кого бы ты, дружище Инари, хотел видеть сейчас?

Ему стало совсем легко и радостно. Хильда шла навстречу, протянув к нему руки, и позади, закрытое ее головой, двигалось солнце. Лучи пробивались сквозь пряди светлых волос, и волосы, казалось, сами светились, сияли.

И он пошел навстречу, взял ее за крепкие руки и услышал концами пальцев и всем сердцем своим, как пульсирует ее жилка у запястья.

Проснулся он с улыбкой на губах. Кто-то настойчиво стучал в запертую дверь.

«Наконец догнали меня, а я уже выспаться успел», — подумал он и вскочил, чтобы открыть дверь.

Но все же спросил:

— Кто?

— Свои, партизаны, — услышал он в ответ.

Он открыл дверь.