— А что, если власти не захотят считаться со словом финского офицера? — так же спокойно продолжает свой допрос Коскинен.

«Господи, как он устал!» — думает Олави, глядя на его лицо.

— Этого не может быть, я готов поклясться, что отдам все, что у меня есть, самого себя наконец, на защиту, на исполнение своего честного слова, если вы не уведете меня отсюда в Россию.

— Мы обдумаем ваше предложение, господин поручик, — говорит Коскинен. — Лундстрем, уведи господина поручика в соседнюю комнату.

И Лундстрем уводит поручика. Щелкает замок соседней комнаты, слышны шаги часового в коридоре.

Пока не возвращается Лундстрем, все молчат.

Колеблется язычок пламени на фитиле лампы, когда Лундстрем закрывает за собою дверь.

— Ты серьезно сказал о том, что мы обсудим это предложение? — спрашивает рыжебородый.

— Серьезно.

И все они удивлены.

— Вполне серьезно, товарищи. Дело в том, что финляндское правительство официально не объявило войны Советской России. Советская Россия хочет мира. Мирное строительство — вот где будет окончательная победа. Если мы уведем с собой финского пограничного офицера, советские власти по всем дипломатическим правилам должны будут выдать его обратно. И тогда уже наши раненые, оставленные в Куолаярви, будут совершенно беззащитны. Поручику же, если мы заставим поклясться при уважаемых свидетелях, будет стыдно потом отрекаться от своего торжественного обещания, и он постарается его исполнить. Поручика я не рекомендовал бы брать с собой, даже если бы он и не был согласен ни на какие обещания, безопаснее просто пристрелить его, если это нужно. Мы обязаны сделать все, чтобы не было даже намеков на возможность какого-нибудь даже самого маленького пограничного инцидента. Сейчас каждый сучочек, еле видная задоринка может стать предлогом для объявления войны.

Лундстрем сказал:

— Я все-таки не согласен оставлять на смерть, без всяких гарантий наших товарищей.

— Но взять их с собой нельзя!

Комрот-два присоединился к Коскинену.

— Я с удовольствием расстрелял бы поручика, — сказал Инари.

— Вот верная гарантия расстрела Унха и Сара, — Коскинен встал. — Товарищи, таково мое решение, оно продиктовано только революционной целесообразностью. Я на голосование его не ставлю. Впрочем, если товарищи хотят, мы спросим, как думают обо всем этом сами раненые — пусть их мнение для нас будет решающим, я так думаю.

— Идемте, — сказал командир второй роты.

И все встали.

В темном коридорчике к Коскинену подошел Инари и почти на ухо прошептал:

— Я думаю, что в конце концов ты прав, Коскинен. Я не могу идти с вами в больницу, я должен отправиться сменять караулы, мой голос — за тебя.

И они все вышли на вечернюю зимнюю деревенскую улицу.

В немногих окошках еще мерцали огоньки.

Инари свернул направо. Остальные шли прямо к больнице молча.

— Товарищ начальник, куда девался Сунила, почему его не было на совещании? — вдруг вспомнил Лундстрем.

— Не знаю, — сухо ответил Коскинен.

На соседних койках лежали Сара и Унха.

Сара тяжело дышал — хрипел, стонал и по временам бредил.

Унха чувствовал отчаянную боль в ключице.

«Да, идти вместе с отрядом я бы не мог», — думалось ему, и он, стараясь сдержать стон, искоса взглядывал на койку справа.

На ней бредил Сара. На койке слева спокойно спала фельдшерица, и золотистые ее локоны расплескались на подушке.

«Это она поручика во сне видит», — подумал Унха, но улыбки у него не получилось, и он пытался не обращать внимания на боль и снова забыться сном хотя бы на несколько минут.

Фельдшерица действительно старалась главным образом для господина поручика. Когда она, наложив повязку и указав Хильде, как обращаться с ранеными, собиралась уже уходить домой и выбирала, кого бы ей попросить в провожатые, в помещение больницы вторглись незнакомые ей люди, вооруженные лесорубы, называвшие себя штабом.

Из всех них ей немного знаком был один лишь высокий Олави — тот самый, о поведении которого советовался с нею совсем недавно старик, отец Эльвиры.

Так вот, оказывается, чем был он болен, а она-то, глупая, давала разные медицинские советы.

— Подождите, фрекен, — сказал ей ласково человек и раньше уже разговаривавший с нею по-шведски, — погодите, фрекен, не уходите еще несколько минут, вы нам нужны будете. — И затем уже совсем тихо, чтобы слышала только она, спросил: — Фрекен, почтарша в Коски не приходится ли вам родственницей, очень уж похожи вы на нее?

— Только сестра, — мило улыбнулась фрекен и сразу же замерла.

В комнату ввели поручика, а за ним вошел церковный староста.

Унха раскрыл глаза.

Еще минуты две-три назад ему казалось, что раздроблены все его кости. Теперь боль сосредоточилась около правого плеча.

Он был в полной памяти, совершенно ясно понимал все, что происходит вокруг него и с ним.

Он слышал, как фельдшерица говорила о том, что раненых нельзя трогать.

Но он не знал еще о том, что батальон уходит в Советскую Карелию.

Сара по временам приходил в себя и просил воды. Фельдшерица до прибытия доктора боялась давать ему пить.

Пуля попала, по ее диагнозу, в живот. Вот и сейчас он, с трудом шевеля своими пересохшими губами, просил:

— Воды глоточек дайте!

— Скоро прибудет доктор, и тогда я буду лить воду в тебя хоть ведрами.

— Скоро прибудет? — тихо спросил фельдшерицу Коскинен.

— Завтра к вечеру.

— Ну, для нас это не скоро. Мы дожидаться доктора не будем, — обратился он к своим спутникам, — начнем.

— Сара, ты слушаешь меня?

— Да, — прошептал Сара и застонал.

— Унха, ты слушаешь меня?

— Слышу.

— Мы уходим из Куолаярви в Советскую Карелию. Мы вернемся, но когда — неизвестно. Вас с собою брать нам нельзя. Мы хотим обеспечить вам неприкосновенность. Вирта предлагает взять заложником с собой господина поручика, а когда вы выздоровеете, обменять его на вас. Понимаете? Господин поручик предлагает дать клятвенное обещание, что он обеспечит вам лучший уход и полную безопасность, не щадя своей жизни, если мы его оставим здесь, в Суоми, и не возьмем с собой в Карелию.

— Я не верю слову поручика… — старался говорить спокойно Унха, и ему казалось, что говорит он внятно, раздельно и ясно, в то время как окружающие с напряжением восстанавливали все время рвущуюся нить его речи. — Я не верю слову поручика. Мне приходилось с ним сталкиваться. Больно!.. Этот проклятый капулетт посадил меня в холодный карцер за то, что я пошел на спектакль «Ромео и Джульетта». Фельдфебель делает с ним все, что хочет. Я служил под его начальством. Это собака. Ой!..

— Фельдфебель убит, — прервал Лундстрем, сам волнуясь не меньше Унха, — убит!

Коскинен движением руки, означавшим: «Не прерывай», остановил Лундстрема.

— Он прав, — воскликнул рыжебородый, — этим верить нельзя! Я дрался на мосту в Хельсинки. Они наступали на нас и гнали перед собой наших женщин и детей. Мы до тех пор не решались стрелять, пока наши женщины не закричали: «Стреляйте!» Им нельзя верить!

— Погоди, — остановил его Коскинен. — Все мы знаем об этом… И всё припомним им в свой час.

Все услышали, как тикают часы на стене, — каждый услышал хриплое дыхание Сара и стук своего сердца.

— Унха, — спросил Коскинен, — ты еще слушаешь меня, ты понимаешь?

— Слушаю, понимаю!

Коскинен объяснил Унха создавшуюся ситуацию.

Унха думал.

Рана его горела, и собирать разбегающиеся мысли было трудно.

— Господин поручик, вы не раздумали еще насчет своего честного слова? — сурово спросил Коскинен.

— Нет.

— Темно, темно, — прошепелявил Сара.

— Внесите сюда еще лампу, — приказал Коскинен.

Унха думал: «Где теперь мои родные? Что они знают обо мне? Где мой отец и мать, которая так любила меня? Что я знаю о них и о братьях и сестрах, разбросанных по Финляндии?»

И снова начиналась отчаянная боль.