«Все идет прекрасно, только немного медленно», — думалось ему.

Он пришел на берег и остановился, вглядываясь в ту сторону, куда (уже минули сутки с тех пор) уплыли на карбасе Инари и Олави. Он отлично запомнил, как беспомощно волочился на привязи за карбасом челнок.

На этот раз в качестве противовеса связке винтовок он приладил, использовав для этого одеяло Инари, патронный ящик и, подняв свой груз второй раз, отправился в путь.

Груз на этот раз действительно был тяжелее, чем в первый, но зато дорога была уже знакома.

Он шел молча. Груз стеснял его дыхание, и рассыпанные под ногами ягоды не казались уже ему такими свежими.

На этот раз он опустил свой груз на землю на вершине холма, пройдя лишь два километра.

Ему показалось, что кто-то его зовет с берега озера. Обратный путь он почти пробежал, задыхаясь от радости, но… на берегу никого не было.

Он приладил на другое плечо новую связку винтовок и как противовес патронный ящик и потащил этот груз по очень знакомой тропе.

Нет, первоначальный план был положительно плох. Пока без передышки тащишь три километра, совершенно выбиваешься из сил, и потом на обратном пути слишком много времени уходит на отдых. Гораздо правильнее будет так: пронести ношу всего лишь на один километр — за это время не сумеешь выдохнуться, а на обратном пути сумеешь отдохнуть. Этот план еще и тем лучше, что все время весь почти транспорт не уходит из поля зрения. Поэтому третью связку Лундстрем перетащил лишь на километр, опустил на землю и пошел обратно за новой.

На берегу он разрешил себе отдохнуть примерно полчаса — ведь он уже прошел по прямой двенадцать километров и перетащил не один десяток килограммов на своих плечах. Он отломил кусок лепешки и, торопясь, почти не разжевывая, уничтожил вяленую салаку — нет времени наловить свежей.

И все же привал был, очевидно, ошибкой. После получасового отдыха не хотелось приниматься снова за работу. «Ну еще минуточку можно повременить, — просил какой-то внутренний голос. — Ну еще одну минутку».

— Баста! — вслух решительно произнес Лундстрем. — Товарищ Инари, будь спокоен, твое поручение я выполню.

И когда он это произнес, на душе как-то повеселело и плечи на время перестали гореть.

Теперь он перетаскивал груз на один километр. И с каждым переходом груз казался ему тяжелее и тяжелее.

Казалось, здесь в древние времена подымал свои высокие волны океан. По волшебному слову волны застыли, превратившись в землю, ощетинились лесом, и только между гребнями, между взлетами волн сохранилась еще влага.

И Лундстрем должен был пробираться по этим сухим волнам, вытягивая на гребни груз и сбегая вниз, подгоняемый тяжестью.

В ложбинах между поросшими брусникой кочками завязали кеньги, и, вытаскивая их, нужно было еще тащить давивший плечи груз на гребень.

Так шел по каменным волнам Лундстрем, и к солнечному закату — а солнце закатывалось сегодня в тучах — на берегу не оставалось ни одной связки винтовок, ни одного оцинкованного ящика с патронами. Правда, почти все они находились всего лишь в одном километре от берега, и только одна связка — первая — в трех километрах и две — в двух. Около последней — на сегодня-связки сидел на берегу Лундстрем и, не обращая никакого внимания на северный осенний, бесподобный по редким краскам закат, жадно смотрел в ту сторону, откуда должны были прийти товарищи. Но они не приходили.

У него ныла спина и дрожали от утомления ноги. Может быть, товарищи сейчас придут, ну, через каких-нибудь десять-пятнадцать минут. Выйдет из-за наволока Инари и скажет: «А вот мы и пришли». А Олави молчаливо улыбнется. Как хорошо было бы видеть рядом с собой Олави.

Но они не шли!

Вот они придут и увидят, что он сделал, и Инари скажет: «Молодчага!» Потому что неважно, что он дело не довел еще до конца, — важно то, что он взялся за него.

И тут Лундстрему становится стыдно, он вспоминает произнесенные мельком слова Коскинена: «Самое главное — это доделать каждое дело до конца».

Солнце уже село, а товарищи не идут. Они, наверно, и не придут. А когда придут, то как же узнают, куда он скрылся? Впрочем, точному взору Олави тропинка сумеет рассказать многое. А вдруг их уже нет в живых?

И Лундстрем взваливает на плечо последнюю связку и последний ящик и идет по знакомой до тошноты темной тропе.

Он спотыкается почти на каждом шагу, но все еще тащит ношу сквозь дикие заросли кустарников. Все ветви тянутся к его ноше, и каждый сучок, словно злобствуя, хочет отнять ее.

Он взобрался на гребень большой волны, и тяжесть груза погнала его быстро вниз. Вот он уже прошел груду транспорта, оставленную на первом километре. Он во что бы то ни стало должен дотащить последнюю связку до второго километра. Если он остановится на первом сейчас, он не сумеет за ночь отдохнуть и все время будет просыпаться, слушать, не кричат ли ему с озера, а то еще, чего доброго, побежит сам случайному эху навстречу, к берегу, и там на берегу его встретят пустота и отчаяние. Нет, Олави и Инари сами найдут к нему дорогу.

Вот почему Лундстрем, собирая остатки сил, добирается, наконец, до второго километра и, не успев разложить костер и закусить, ложится на разостланное одеяло и засыпает.

Он спит и не слышит громкого полета и страшного гуканья белого филина. Он спит и не слышит, как быстроногий, похожий на собаку песец ходит около оружия и с вожделением глядит на блестящий в лунном луче оцинкованный ящик. Песцы очень любят все, что блестит.

К утру пошел дождь, мелкий и частый; невидимый вблизи, он паутинной сеткой застилал дали. И разорванные тучи шли бесконечною серою чередою.

Лундстрем вскочил, умылся холодной водой из ключа и прополоскал рот. У него болела поясница.

Как было бы хорошо, если бы сейчас он увидел идущего от берега Инари или Олави.

И снова он взваливает на себя поклажу и идет через гребни и ложбины, и груз колотит его по груди и спине и натирает еще не отдохнувшие от вчерашней работы плечи.

Он перетаскивает сегодня тяжесть, выполняя заданный самому себе урок так же настойчиво и неутомимо.

Незаметные бисеринки, оседая на ветвях, нижутся в тяжелые ожерелья и при неловком движении градом сыплются на Лундстрема. И одежда его уже промокла до ниточки, но он с мыслью о том, что товарищи будут довольны и забудут его ошибку, волочит очередную ношу и порожняком возвращается за новой.

И опять ему кажется, что кто-то его позвал. Он бросается вперед, ожидая, что вот-вот навстречу выйдет Инари.

Но никто не выходит.

Тогда его захлестывает порыв отчаянья. Он останавливается, со злобой ударяет дерево и успокаивается при воспоминании о том, что Инари нырять на озере было не легче, чем ему волочить это оружие.

Он должен меньше есть — остаются еще две лепешки и пять вяленых рыбешек. Но ведь есть же морошка, брусника, гоноболь, потом сахару по три куска на день хватит, и, произведя эти вычисления, он перекладывает неудобную связку на другое плечо.

От дождя низины делаются еще коварнее, еще более увязчиво цепляются за кеньги, и подъем становится скользким. Но ведь и по настилу сухой хвои скользит подошва.

Под вечер дождь перестал идти. Одежда липла к телу и холодила его. Трудно было разжечь костер из отсыревших сучьев. На это у него ушло не меньше получаса, и он дважды занозил руку.

Но вот затрещал легкий огонек и заструился вверх синеватый горький дымок. Продрогший Лундстрем разделся догола и, предоставив костру обсушивать одежду и одеяло, принялся кипятить воду. В горячей воде он растворил два куска сахару и выпил воду с огромным удовольствием.

Ему надо скорее засыпать, чтобы завтра снова начать работу.

«Какое, однако, было бы счастье, если бы этой ночью догнали меня ребята!» — думал он, засыпая.

Быстрое пламя костра, расплескавшее свои языки над грудой сучьев, и блеск далеких озер, которые он увидел через несколько дней с голой вершины, тоска, и отчаяние, и восторженное удовлетворение сделанным запомнились ему, как первые впечатления детства, на всю жизнь.