Суд должен был начаться завтра к вечеру — тогда приедет судья и должны явиться все вызванные повестками подсудимые и свидетели.

Олави и Инари нашли себе место на полу среди спящих вповалку.

На другой день их повели на суд, в большую избу, разделенную на две комнаты.

В одной заседал суд. В другой ожидали вызова подсудимые вперемежку с многочисленными свидетелями.

Инари стал осматриваться, как бы лучше улизнуть.

У входа стоял вооруженный полицейский, но окна были не защищены.

Правда, порою по улице проходили солдаты расквартированного здесь пограничного отряда. Это для Олави было новостью. Но если спокойно удалиться из помещения суда, то никому и в голову не придет остановить их на улице.

Лундстрем спокойно ждал возвращения товарищей с подмогой для перетаскивания груза, беспорядочно наваленного на берегу и прикрытого свеженаломанными ветками.

Он чувствовал себя превосходно и отдыхал весь день, рассчитывая, что товарищи вернутся только под вечер.

Он насвистывал знакомые ему старинные песенки, палкой сбивал шишки с сосен и елей. Но потом, когда подобрались сумерки, он забеспокоился.

Да, товарищам следовало бы уже возвратиться.

Солнце садилось далеко за озером. Беззвучно опускались сумерки.

Лундстрем встал с валуна, на котором сидел, и тревожно прошелся по берегу.

Еще полчаса назад все было так знакомо и понятно, а теперь холм вырос в высокую гору.

Метрах в двадцати от берега в лесу высилась муравьиная куча. Лундстрем подошел к ней. Муравьиная жизнь к ночи, очевидно, угасла, и он захотел потревожить ее, но раздумал. По муравейникам учил его Олави распознавать близость дороги. С какой стороны они покатее — с той дорога. Надо проверить. И Лундстрем, определив более покатую сторону муравейника, пошел искать в сумерках дорогу. Олави был прав. Метров через двадцать он нащупал ногою еле заметную твердую тропку.

Лундстрем вытащил из-за пазухи план пути. Здесь начинался новый этап, и черта на плане указывала прямое направление на север к селу Куолаярви.

«Как мало осталось идти», — подумал Лундстрем; он умел обращаться с чертежами: ведь он был квалифицированным металлистом.

Он был прав: по линии полета птиц до Куолаярви оставалось около тридцати километров.

Наступил темный осенний вечер. Лундстрему стало холодно, он разложил костер подальше от берега, чтобы чужой глаз не приметил.

Товарищи все еще не приходили. Неужели с ними приключилось что-нибудь? Может быть, они попали в засаду, может быть, их убили, а он сидит здесь и ничего об этом не знает? Нет, этого не может быть. Просто дорога оттуда труднее, чем предполагали, с крестьянином сторговаться хлопотливее; они приедут сюда уже сразу с лошадью.

Ладно, если они не придут через час, он пойдет им навстречу, и если не встретит, то, во всяком случае, разузнает, что с ними и куда они запропастились. Но тогда оружие останется без присмотра. И потом, куда идти на ночь глядючи? И напрасно это он разволновался. Ведь в случае чего один-то — или Инари, или Олави — добрался бы к нему.

Да что там, утро вечера мудренее. Если они и к утру не придут, тогда действительно случилась катастрофа. И что же тогда надо будет делать? Ну, тогда будет виднее.

И Лундстрем стал устраиваться на ночлег. Он постлал под одеяло ветки и сам накрылся шерстяным одеялом Олави. Он долго не мог заснуть, думая все об одном и том же, и деревья, колеблемые пламенем, казались ему похожими на старинные чудища, о которых говорится в детских сказках.

Спал он настороженно и несколько раз просыпался; ему казалось, что хрустит валежник, что пришли, наконец, долгожданные товарищи.

Но никто не приходил.

Наступил холодный туманный рассвет.

От росы одеяло отсырело и стало тяжелым.

Солнце нехотя вставало где-то на краю земли, и Лундстрему стало вдруг ясно, что товарищи провалились.

Идти их выручать? Тогда можно самому попасться. Надо оставить оружие, и уже налаженный транспорт погибнет. На кой прах его выкапывали, перевозили, для чего тогда Инари нырял в холодную воду?! Нет, нельзя отходить от оружия. И тут ему пришла в голову блестящая идея.

Ведь решали товарищи, если не достанут лошадей, перетаскивать транспорт на своих спинах, а если так, то почему же он один в крайнем случае не сумеет этого сделать!

Правда, это будет в три раза медленнее, даже, может быть, немного дольше, потому что у Олави спина шире и сильнее, чем у него, но все-таки он это вполне может сделать. И по карте путь прочерчен, и он знает, кому передать транспорт. Фамилию Сунила он затвердил еще давно.

И если он это сделает… нет, не если, а когда он это сделает, Инари и сам Коскинен проникнутся к нему уважением и скажут: «Да, Лундстрем, ты сделал большое дело».

А если вдруг Инари убит и никогда, никогда он его не встретит и не сумеет до конца оправдаться перед ним? Руки Лундстрема опускались, и он шептал:

«Нет, Инари должен быть обязательно жив, а если он убит, тогда… тогда я, когда перетащу транспорт, сам все расскажу Коскинену, и про Хильду тоже, и он наверняка все поймет. Значит, надо приступать к делу».

Лундстрем подымает связку винтовок. Он решает так:

«Я пронесу эту связку винтовок три километра, потом приду за другой, и так до ночи перетащу все на три километра. Все дело сделаю в десять, самое большее — в двенадцать дней.

Дольше, чем рассчитывал Коскинен, но что же делать!»

Он набивает мешочек едой: лепешки некки-лейпа, несколько вяленых рыб, полтора кило сахару, щепотка соли и горсть кофе. Он увязывает все это в свое шерстяное одеяло, сверток прилаживает ремнем как противовес связке винтовок и бодро взваливает груз на плечи.

Не очень тяжело — всего около двух пудов.

Лундстрем идет по тропинке и насвистывает свой любимый мотив.

Скорее бы все это дело сделать! Это правильный расчет — нести груз три километра, а не километр: меньше времени и силы уйдет на опускание, поднимание, перегрузку.

Тропинка спокойно подымается в гору, идти уже не так легко, как казалось раньше, и к тому же режет плечо ремень. Надо бы его заново приладить. Нет, впрочем, это будет лишняя перегрузка. Лучше пронести все прямо три километра, а там и поправлять.

Как приятно видеть березки!

Вот и отлично, тропинка не петляет, она идет прямо и ведет уже вниз, можно наддать ходу.

Лундстрем идет быстрее, груз гонит вниз, а тут ноги его начинают завязать в болоте. Под кеньгами неприятно хлюпает вода, и сразу ногам делается прохладно.

Вот это уже ни к чему. Приходится вытаскивать уходящие в мох ноги, идти делается труднее. Пожалуй, не стоит идти прямо по трясине, которая не хочет сразу отпускать ноги. Надо перепрыгивать с кочки на кочку, а кочки покрыты кустами багряной брусники. Ягоды гоноболи осыпаются, а кеньги Лундстрема беспощадно их давят. «Впрочем, если нагнуться и набрать горсть ягод, можно освежиться», — думает Лундстрем, но решает проделать это на обратном пути, когда придется идти порожняком.

«Вот я уже и прошел с полпути… Нет, зачем же обманывать себя! Пройдено не больше километра. Все-таки это приятно, что здесь еще растет береза».

Но вот низина кончилась, почва становилась все тверже, и тропинка опять начала карабкаться вверх. Подымаясь даже по отлогому склону с грузом за спиной и свертком, бьющим в грудь, легко потерять дыхание.

Лундстрем вскарабкался, наконец, наверх и увидел, что ему предстоит снова сойти в мокрую низину, чтобы затем снова подняться и, наверно, снова спуститься. Дальше нельзя было разглядеть: мешал лес.

И он пошел вниз. Вытаскивая кеньги из трясины, перепрыгивал с кочки на кочку, причем груз бил по спине и груди и ремень натирал плечо. Груз был тяжелее, чем вначале.

Когда начался новый подъем, Лундстрем решил, что три километра уже пройдено, и, нагнувшись, опустил груз в мох, в стороне от тропинки. Вытерев пот, он оттащил груз подальше, чтобы не было видно с тропинки, и пошел обратно, подбирая по пути влажные ягоды брусники и немного приторную гоноболь.