Какое счастье было слышать эти нежные слова и как тяжело было сознавать, что она ранена!

Чтобы помочь Ане, я слегка приподнялся, и сразу же что-то обожгло левое плечо, полоснуло по руке. Я вскрикнул.

— Ложись, черт, ложись, — выругал меня Шокшин.

Я снова лежал плашмя на плоту и вдруг бедром почувствовал в кармане хрупкую чашку. Хорошо, что я не положил ее в мешок, который скользил сейчас к воде. Отец правой рукой поддерживал его. Все равно не удержал. Мешок ушел в воду.

С острова неумолчно бил пулемет. Но теперь пули ложились уже далеко позади.

Я приподнял голову: на том берегу, куда мы стремились, по-прежнему высились гордые сосенки, по-прежнему грустили прекрасные, белоснежные березы. Позади поярковая шляпа Ниеми, колыхаясь и медленно кружась, плыла по озерной глади. Ее относило в сторону. Ниеми соскользнул с плота и плыл за нею.

Возникшее в этом узком месте пролива течение влекло наш плот к острову. Сейчас греб только Шокшин. У меня левая рука бессильно повисла, и шевелить ею было невозможно. Страшная боль, пройдя по всему телу, подступала к вискам, лоб покрылся потом. Я греб правой рукой. Но как я ни старался загребать, наш плот медленно, но неуклонно сносило к этим проклятым островкам.

Сережа уже нашел цель и бил длинными очередями, наверное, очень точно, потому что фашист снова замолчал.

Плот наш продолжало сносить. А на плоту был мой отец, моя любимая, невеста. Рядом на скользких бревнах лежали мои товарищи — раненый Павлик Ямщиков, Шокшин…

Я соскользнул с плота в воду. Сначала она приняла меня всего, но я сразу же вынырнул и решил, держась левой рукой за бревно, правой грести к берегу и оттягивать плот от островка.

Я хорошо плавал, и здоровому это мне сделать было бы нетрудно. Но я совсем не принял в расчет того, что несколько дней мы почти не ели и что левая рука у меня уже не действовала. Я так привык быть здоровым, что продолжал рассчитывать свои движения по-прежнему. И я взялся левой рукой за бревно, но пальцы не слушались меня, и я почувствовал мучительную боль. Я не мог согнуть ее в локте, и рука беспомощно сползала с плота и погружалась в воду.

— Шокшин, помоги! — прохрипел я, выплевывая воду.

И друг помог. Он привязал мою левую руку к бревну. И тогда, уже не думая о руке, не тратя лишних усилий, сжав зубы, чтобы не стонать от боли, я стал грести от острова, и плот медленно двинулся к высокому берегу.

— Аня!

— Что с тобой, Коля? Я здесь!

— Отец!

— Спасибо, сынок, а то я уж думал, что хватит, нажился на свете.

— Душа!

— Служим Советскому Союзу!

Я вел эту перекличку в те секунды, когда, вдыхая воздух, поднимал от воды голову.

А то, что Шокшин жив и подгребает доской, я видел сам.

В это время над нами высоко в небе застрекотали моторы. Взглянув наверх, я не мог разобрать, действительно ли там парят три самолета, или это один и только в глазах моих он троится. Я не мог разобрать, наши это или вражеские. А как сердце просило, чтобы это были наши.

Они снизились, сделали один круг над озером и вот уже летели так низко, что нельзя было не разобрать противных голубых пауков на плоскостях.

На плоту была Аня, мой отец, товарищи, а впереди берег. И я еще больше напряг свои силы. Я задыхался, глотая воду.

Пулемет на островке снова ожил, и я слышал, как несколько пулек тюкнуло по нашему плоту.

— Аня!

— Спокойнее, сынок, спокойнее, — ответил отец.

Мне не хватало воздуха, сердце разрывалось, в глазах было темно. Но в это мгновение ноги мои нащупали дно. Я еще с головой уходил под воду, но под ногами была земля…

Еще один взмах рукой, еще один, и я встал на ноги. Дно было твердое и немного скользкое. Впрочем, это был камень, и, если бы моя рука не была привязана к плоту, дважды поскользнувшись и наглотавшись воды, я бы уже не мог подняться. Но теперь я стоял твердо. И Шокшин тоже соскочил в воду и стал подталкивать плот к берегу. Я оглянулся. Все плоты шли за нами. И так же справа около двух плотов плыли люди и тянули их за собой. Самолет пролетел над головами лежащих плашмя людей, стреляя из пулеметов и почти задевая их колесами. Я готов был плакать от гнева. Я готов был зубами перегрызть горло фашистскому пилоту. Второй вражеский самолет пошел утюжить нас вслед за первым.

Заработал Сережин пулемет. Он бил теперь уже с плота по самолетам.

— Молодец, Сережа, лупи их! — закричал я.

И вдруг в противное жужжание ворвался знакомый гул.

— Наши! Наши! — закричал Шокшин.

— Наши! — закричал вслед за ним отец, и я увидал, как слезы, частые и крупные, побежали по его щекам.

Над финскими самолетами показался наш, наш краснозвездный! И сразу же взмыли вверх фашисты и пошли уходить в разные стороны. Одна за другой три бомбы упали на островок и взметнули кверху тяжелые столбы земли. А затем наш самолет пошел вдогонку за одним из вражеских. Комиссар, перед тем как сесть на последний плот, успел вызвать помощь из Сегежи. Молодец, Последний Час!

Мы вскочили на ноги, товарищи на берегу стояли во весь рост и били в ладоши от радости.

Я не видел, чем кончилась эта схватка. Потом рассказывали, что фашисту был каюк — кайки, говоря по-фински. Ну, а мне показалось, что у меня отрывают руку. Это Шокшин стал отвязывать ее от бревна.

Душа соскочил с плота и ногою подталкивал его к берегу. Отец тоже, покряхтывая и постанывая, шел по колено в воде, и одна только Аня по-прежнему продолжала неподвижно лежать на мокрых, скользких бревнах.

Потеряла сознание. Слабость от потери крови. Я бросился к ней.

Она лежала не шелохнувшись, не отзываясь.

Гимнастерка ее была разорвана пулями в нескольких местах.

— Папа, — крикнул я. — Она убита!

Отец подошел поближе и с жалостью взглянул на меня.

— Сынок…

— Что ж ты молчал? — крикнул я. — Что ж ты молчал?

Как будто, если бы он сказал раньше, что-нибудь изменилось бы. Но в ту секунду я еще не сознавал, что произошло бесповоротное, непоправимое несчастье и что, сколько бы я ни думал, как бы ни мучился, что бы ни делал, помочь нельзя.

Даша склонилась надо мной. Губы у нее дрожали.

Рядом с нашим плотом пристал еще один. Мокрые люди выскакивали на берег. Что-то кричали мне Лось и Ниеми, но я не слышал.

Даша подняла тело Ани и осторожно перенесла его на берег. Я снова увидел на щеке любимой пятнышко комариного укуса.

— Да ты ранен! — удивленно сказала Даша. И она открыла свою санитарную сумку.

Но какое значение имела моя рана, когда рядом лежало бездыханное тело Ани. Я не мог сопротивляться, не мог говорить, не мог ничего никому объяснить. И по-прежнему, и даже еще громче, пели лесные птицы.

Даша перевязывает мне плечо и с сокрушением покачивает головой.

— Больно?

Душа подходит к ней.

— Не забудь взять марганец в берете у Ани, — озабоченно говорит он.

Рядом с Аней осторожно кладут на берег еще троих убитых товарищей.

Даша отходит от меня и делает перевязку отцу, другим раненым.

Я стою над Аней. Как беспомощно и трогательно подогнулась ее нога! Как выплеснулась из-под снятого беретика волна каштановых волос! И кажется, вот-вот, сейчас она откроет глаза… Рябчик, кажется, засвистел. Что за чепуха, откуда он здесь, в сосняке, у озера? Его место у реки, в ельнике. Впрочем, это не рябчик.

Вот высаживается с плота на берег комиссар, с ним Последний Час и Сережа с пулеметом. Зарокотал какой-то мотор.

Из-за островка выскочила белая моторка с ярко-красным фальшбортом. На ней несколько человек, один размахивает руками.

Меня оглушила стрельба. Около самого уха загрохотал пулемет. Это Сережа, поставив «гитару» на камень, ударил по моторке.

Белофинн перестал размахивать руками. Катер повернул обратно.

А Сережа не переставая строчил. Катер замедлил ход, а Сережа не переставая строчил… Здесь в моей памяти наступил какой-то провал.