Я отвел ее руки от лица.

Влажные глаза Ани блестели при лунном свете. Где-то опять пищали лесные и болотные птицы, завел свою песню северный соловей…

— Иван Фаддеевич, Иван Фаддеевич… И Катя, Катя… — прошептала, с трудом сдерживая рыдания, Аня.

— Что ты говоришь?.. Не может быть!

— Может, — так же тихо сказала Аня. — Может…

В кармане моей гимнастерки вчетверо сложенная бумажка с неровными краями, и на ней карандашом написано Катино заявление…

Мы собрались около лесной избушки.

На повестке заявление Кати, то, которое она, торопясь, сунула мне в руки перед уходом на задание.

Скоро рассвет, но было еще темно, и выражение лиц обступивших меня людей я скорее угадывал, чем видел. Зато голоса получили какую-то большую силу выражения. Я рассказал про последние минуты жизни Ивана Фаддеевича, а затем при свете спички прочитал Катино заявление.

Все слушали молча.

— Здесь приложены рекомендации Сережи Жихарева и Ани, которые учились с ней в одном классе.

И тогда начала говорить Аня. Говорила она, волнуясь, сбиваясь и то замедляя свой рассказ, то торопясь. Звонкий, искренний голос ее до глубины души трогал каждого, и все мы слушали затаив дыхание, не проронив ни единого слова.

— Ночью дошли мы до реки. Надо переправляться. А на том берегу, слева у костров, финские солдаты, справа — пикеты. На этом берегу тоже солдаты. На мосту часовые. Не обойдешь. Вот и решили в темноте переплыть. Переплывем — и в лес. Разделись и поплыли. У Кати в руках сверток с одеждой. А вода быстрая-быстрая… Плывем мы рядом, и вдруг Катя начинает задыхаться. «Судорога. Левую ногу свело».

Испугалась она, стала загребать руками вразнобой. Воды хлебнула… А течение быстрое, несучее. Вокруг темным-темно. Катя спрашивает меня: «Доплывешь?» — «Доплыву. А что?» Ей и говорить трудно. Дыхание прерывистое. А мы все плывем, холодно.

«Если я закричу, солдаты меня спасут. Спасут! Боюсь, что закричу», — шепчет она.

Если бы она крикнула, то, конечно, я бы пропала и пакет остался недоставленным.

«Нет, не буду кричать», — говорит Катя.

У Ани перехватило горло. Она остановилась, оглядела нас, вздохнула поглубже и продолжала:

— И холодно так, и темно. А на другом берегу костры и около них солдаты. Я хотела спасти Катю. За волосы схватила и потянула к себе. А дыхания у меня уже не хватает. Катя еще раз вынырнула и говорит: «Плыви». Я чувствую, если около нее останусь еще минуту, не выплыву. А у меня пакет в берете, на голове. Я поплыла к берегу. Как добралась — не помню. Выползла на берег. Сижу, смотрю на реку и хоть знаю, что нет, не будет Катюши, а все надеюсь: вдруг выплывет, вдруг спасется…

Потом начался дождь. И я, голая, в одних трусах, с компасом на руке, пошла на восток. Комары замучили. Вся веткой исхлесталась. К вечеру встретила меня наша разведка и доставила на место.

Аня замолчала.

У меня щипало в горле. Я никак не мог представить себе Катю, этого круглого, смешливого и живого медвежонка, утопленницей.

— Ты, Дашенька, не плачь, не плачь, — обратилась Аня к Даше, у которой дрожали плечи от сдерживаемого рыдания. — Мы не будем спокойными, пока ходят еще в наших лесах и по нашей земле враги, пока гибнут такие люди, как Катя.

Мы приняли Катю в комсомол.

Я закрыл собрание.

— Ну, а теперь все, за исключением часовых, пусть отдыхают, — приказал комиссар.

Он подошел к Ане.

— Расскажи мне всю правду: что на фронте? Какие успехи? Только чистую правду, выкладывай!

— Только чистую правду, — сказала Аня, в первый раз сегодня улыбнулась и взяла за руку комиссара, — чистую правду. Самую что ни на есть… Орел взят нашими войсками! Да! Да! Наступление немецкое отбито. Наши наступают… Летом! Вот и все… Впрочем, вот, — она вытащила из кармана несколько номеров «Правды» и «Ленинского знамени». — Здесь и приказ есть и последние сводки. На нашем фронте наступает Лундстрем… И с успехом.

Словно какой-то камень тяжелый упал у меня с души. Значит, я не врал Ивану Фаддеевичу!

Наша армия наступает летом.

Взорванный нами мост — как раз на той дороге, которая ведет к дивизии Лундстрема. Враги не могут подбросить своим ни боеприпасов, ни техники. Ведь и в этом последнем походе за каждого погибшего нашего товарища мы взяли по двадцать неприятельских жизней.

Вместе с комиссаром мы идем к лесной избушке. Рядом со мной Аня. Приходим в штаб отряда.

— Почему ж ты мне сразу этого не сообщила? Я бы на собрании сказал, всем стало бы легче…

— Растерялась… Вышла я, как вы наметили, в бывшее расположение дивизии. Доставили меня на машине к Лундстрему — он старый мамин друг. Сначала не узнал меня, а потом малиной отпаивал и на самолете отправил в Беломорск. Да, чуть не забыла передать, — вдруг вспомнила Аня и стала расстегивать кармашек гимнастерки. — Тут записка от Щеткина, от летчика. Обязательно просил передать. Он шлет вам боевой привет, самые лучшие пожелания и очень-очень извиняется за то, что в прошлый раз так ругал нас. А там, на Большой земле, когда рация наша перестала работать, горевали, что отряд погиб. Так вот… Потом бревна начали приходить — сплав. Все поняли, что живем, действуем, боремся. Радости сколько было. Лесозаводу в самый раз этот сплав был, а то уж его останавливать хотели — не было сырья.

Ну, а вы нашли тогда мешки с продуктами Щеткина? — Это она уже спрашивала меня.

— Достали. Только вот Ямщикову обе руки продырявили…

— Ничего, заживут, — сказала подошедшая к нам Даша. — Это ты, Аня, отлично придумала бинты и марганцовки привезти, а то, знаешь, зудят раны. Ты подумай: бинтов нет, портянки стираем и ими бинтуем.

Комиссар вошел в избушку. Девушки сели на пороге.

— Первый раз в жизни на аэроплане летела! — по-детски похвалилась Аня перед подругой.

— А я и не летала еще никогда.

— Я вчера в театре была!..

Они еще с полчаса говорили о своих делах.

Я сидел на трухлявом пне неподалеку от них, слышал их голоса и, не вникая в смысл слов, был весь полон ощущением счастья оттого, что рядом, в нескольких шагах — Аня. Я знал: она тоже счастлива оттого, что вот здесь, в лесу, на берегу озера, неподалеку от нее, сижу я.

Потом девушки ушли к раненым, они должны были спать около своих пациентов. Я остался один, смотрел на озеро. Видел, как постепенно разгоралось небо и бледнел месяц, как становились розовыми верхушки деревьев.

Я слышал, как сначала птицы замолкли, а затем, после передышки, зазвенели снова их голоса. Плеснула в воде рыба. Мне было очень горько и очень хорошо в ту ночь и не хотелось спать… Подошел отец.

— Ну, сынок, поздравляю тебя с днем рождения.

— Папа, — сказал я, — я женюсь! Как только кончится этот поход, я женюсь. Ты знаешь, на ком?

— Знаю! Раньше, чем ты сам об этом знал.

— Только очень тебя прошу — об этом ни слова. Она сама еще не знает об этом.

— Конечно, не скажу никому, — усмехнулся себе в усы и бороду отец. — Никому! Тем более что и она меня тоже просила никому не говорить — еще перед тем, как ты уходил мост взрывать.

Он раскурил трубку и пошел дальше, обходя ночное наше становище. А я, сидя на пне, так и заснул, и уже не помню, как улегся на плащ-палатке между корней огромной сосны.

Может быть, это отец или товарищи сонного меня устроили? Не знаю. Я спал.

Проснулся я оттого, что рядом кто-то смеялся. С тех пор как был ранен Душа, у нас никто не смеялся. А сейчас я сквозь сон узнал голос Ани, и вторили ее смеху комиссар и отец, Шокшин и Даша.

Я быстро вскочил и, как водится, протянул руку за сапогами. Левый сапог лежал рядом со мной на палатке, правого не было. Все снова расхохотались.

«Чего им весело?» — недовольно подумал я, воображая, что это смеются надо мной. Но тут я увидел отца.

Сидя на пне, он ловко подбивал подметку к моему сапогу. Во рту, как заправский сапожник, отец держал горсточку мелких гвоздиков. Они было сделаны из трофейного провода.