– Чтоб больной не превратился в мощи, ему лекарства нужны попроще! На, болящий, получай: чернослив, лимоны, мессинские апельсины, портвейн три семерки, лечись – не ленись! – выпалил он, расставляя на садовом столе кульки.

Сухо кивнув Вербову и захватив с собой сына, Мария Сергеевна ушла в дом.

Вербов заговорщически подмигнул Шаброву и сказал:

– Дуется за вчерашнее?! Жена, что крапива, кусает да жжет, да жить не дает. То ли дело я, бобыль, живу не тужу!

– Ты, бобыль, кирпич вывез? – с напускной строгостью спросил Шабров.

– Все двадцать пять тысяч, один в один, ни одной половинки, – ответил Вербов.

В это время у калитки в нерешительности остановился стройбатовец Павел Русых, молодой парень с едва пробивающимися, но уже чисто выбритыми усами, голубоглазый, веснушчатый, с упрямой, слегка вздернутой верхней губой и ямочкой на подбородке. Желая обратить на себя внимание полковника, он кашлянул в руку и громко поздоровался:

– Здравия желаю, товарищ полковник!

Шабров узнал Павла Русых и, приветливо с ним здороваясь, направился навстречу.

– Что скажешь, Русых? – спросил он.

– Товарищ полковник, вы мне разрешили, если что случится, обратиться к вам лично.

Полковник, подглядев умелые руки смышленого парня, решил «подбросить» его на выучку к вольнонаемной бригаде по укладке плитки и сказал, что, если что случится, обращаться прямо к нему. Сегодня была суббота, получив за успех в военной учебе и отличную работу на стройке увольнительную с вечера субботы и на воскресенье, Павел Русых побывал в парикмахерской, начистил сапоги до блеска и явился к полковнику.

– Пойдем в дом, поговорим, – сказал ему полковник и уже с порога Вербову: – Подожди, я сейчас. – Войдя в комнату, Шабров сказал жене:

– Машенька, ты там, пока я занят, поговори с Евгением Николаевичем.

– Я с ним поговорю! – многозначительно сказала Мария и вышла в сад.

– Ну, что у тебя, Русых? – спросил он солдата.

– Товарищ полковник, десять дней я работаю в бригаде по укладке плитки. Дело не мудрое, а работают они так, точно итальянские мастера скрипки, – те секрет лака берегли, эти от меня секретничают. Разрешите, товарищ полковник, я подберу из стройбата человек десять, мы эту бригаду через две недели с носом оставим, – горячо сказал Русых.

– Смело, очень смело, но стоит рискнуть. Не осрамишься? – улыбаясь, спросил полковник.

– Нет, товарищ полковник, не осрамимся! Поначалу, конечно, работать будем медленно, но даю слово: догоним и перегоним! – обещал Русых.

А в садике происходил другой разговор, и довольно острый:

– Вы зачем спаиваете мужа? – глядя прямо в глаза Вербова, спокойно спросила Мария, но так, что тому стало не по себе.

– Что вы, Мария Сергеевна! Ваш муж сильный, волевой человек, разве я имею на него какое-нибудь влияние? – изворачивался Вербов.

– Влияние? – переспросила Мария и тут же сама ответила: – Нет, влиять на Петра Михайловича вы не можете, но у каждого человека, даже сильного, есть свои маленькие слабости, а вы хотите маленькую слабость превратить в большую.

– А по-моему, вы сами, Мария Сергеевна, делаете из маленькой мухи большого слона…

– Не паясничайте! – перебила его Мария. – Давайте попробуем хоть раз говорить с вами серьезно. Вы тратите деньги и большие. Вот сейчас принесли эти фрукты, портвейн, зачем? Да потому, что вам это выгодно! Да, да, выгодно!! Какой-то смысл во всем этом есть, но какой…

– Мария Сергеевна, это нехорошо. Я очень люблю Петра Михайловича, его семью – и такое подозрение…

– А я очень люблю, когда отношения людей чисты и понятны, а вы весь какой-то… Вот Шуру, секретаря… Она же девочка, ей девятнадцать лет, а вы ее звали к себе в Москву, соблазняли веселой жизнью. Нас еще Макаренко предупреждал против упрощенного, бесстыдного цинизма. Вы и к делу своему относитесь цинично. Какой-то вы голый человек и наготы своей не стыдитесь.

– Вы хотите меня обидеть? – едва сдерживая себя, спросил Вербов.

– Нет, Евгений Николаевич, я не хочу вас обидеть, я не вникаю в ваши служебные взаимоотношения с мужем, только прошу вас – уйдите из нашей личной жизни. Вы уже много принесли нам неприятностей, поэтому просто, без трагедий, возьмите эти ваши кульки с вином и фруктами и уйдите, прошу вас! – спокойно, но очень твердо сказала Мария.

Вербов постоял мгновение, подумал и, махнув рукой, быстро вышел, хлопнув калиткой.

В субботу вечером Никитин особенно остро чувствовал свое одиночество. Выбрался он из управления поздно, на улицах было много празднично одетых, гуляющих людей. Одни торопились к вокзалу, чтобы провести этот вечер в Москве, другие шли в парк к реке или на стадион посмотреть легкоатлетические соревнования.

Стояла жаркая, сухая погода, отцветал тополь, легкий пух его цветения носился в воздухе, оседая на асфальте светло-серым пушистым ковром. Из сквера доносился одуряющий запах фиалок.

Никитин шел домой, охваченный непреодолимым желанием поговорить с Ксенией. По субботам он писал ей подробные письма, и они утоляли его тоску, скрашивали одиночество.

В большой трехкомнатной квартире главного инженера Ремизова, где на время его командировки поселился Никитин, было неуютно: большие комнаты, обставленные только самой необходимой мебелью, нагоняли тоску.

Никитин открыл окно. Перед ним была унылая перспектива крыш, и на горизонте за рекой темно-зеленая полоска леса тонула в предвечерней дымке. Он повернулся, подошел к столу, сел и достал бумагу. Затем поставил перед собой карточку Ксении, с которой она смотрела на него озорным, чуть прищуренным взглядом, и написал:

«Дорогая моя Ксения!

Сегодня почему-то вспомнил эпизод, рассказанный Станиславским в книге “Моя жизнь в искусстве”. Ты, Ксюша, наверное, помнишь: известный по тому времени режиссер Федотов с огромным увлечением описывал Станиславскому задуманную им постановку. Он называл свой творческий план задуманным, но на самом деле – Станиславский это отлично понимал – Федотов и сам еще толком не знал, что у него выйдет. Он фантазировал экспромтом, чтобы разжечь к творчеству собеседника и самого себя.

Ты не представляешь себе, Ксения, как это верно! Как важно видеть устремленные на тебя понимающие глаза, как важен творческий спор, в котором рождается истина, кристалл творческого замысла.

То, что зачастую видишь только внутренним взором, в творческом споре становится конкретным и материально ощутимым.

Я остро чувствую все это сейчас, когда тебя, моя дорогая, нет со мной, когда настоящий умный друг Сергей Васильевич недалеко от меня, но я лишен возможности видеться с ним часто.

Правда, есть тут в городе товарищ, которому можно довериться, это первый секретарь горкома партии Горбунов. Я много слышал о нем – интересный, глубокий человек, кандидат технических наук, а был простым волжским грузчиком. Пойти к такому человеку лишь с сомнением и догадками не хочется, он еще поднимет на смех.

Меня обуревают сомнения, а посоветоваться, даже просто поговорить, не с кем, и творческая мысль застывает в неподвижности, потому что творчество, как и любовь, требует поощрения.

Скучаю по тебе безумно. Каждый час, каждую минуту, когда я могу остаться наедине с моими мыслями, я с тобой, моя дорогая.

В этой большой, полупустой квартире особенно чувствуешь свое одиночество. Пиши мне, родная, пиши чаще, каждый день. Целую тебя,

твой Степан

А не приехать ли тебе ко мне готовиться к диссертации, а?»

Когда Никитин дописывал последние строки своего письма, совсем уже стемнело и он едва различал написанное. В потемневшем небе стояла полная луна, она смотрела безучастным взором прямо в окно, положив на пол комнаты серебряный половичок света.

Чтобы надписать на конверте адрес, пришлось включить электричество. Но, заклеив конверт, Степан выключил свет и долго сидел у окна, мысленно подводя итог сегодняшнего дня: «Кто же, Вербов? Нет, это стяжатель, деляга! Обыватель с буржуазными замашками! Может ли себя вести так враг?! Нет, не может. Враг не должен привлекать к себе внимания окружающей его среды».