Мальчик уронил голову на грудь и доска появилась перед ним снова. Черная шашка в дамках ожила и поедала белые как крыса помойку. Наконец она остановилась среди поредевших белых.

“Проиграна ли партия? — обреченно думал мальчик. — Шансов никаких уже”. Старик в это время вспомнил что-то еще, но умалчивал, храня в своей черной-черной душе. Внезапно он затрясся в рыданиях, встав со стула и заходив туда-сюда по беседке. Это был вой и оглушительный плач одинокого раненого демона, голодного духа, чья душа не могла отлететь. Чьей душе за тяжкий труд властителя было отпущен карт-бланш на любые капризы.

Мальчик скосил голову на кота. Глаза Полосатого были огромными от ужаса. “Что делать? — думал мальчик. — Мы пропали. Он не отпустит нас. Не отпустит!”

Сердце сжималось от ужаса.

“Может помолиться?” — думал снова. Пытался вспомнить молитвы, которые перед едой и перед сном читал дед, но память будто парализовало. Пытался снова вспомнить. Ладно, дед читал, уже время прошло. Иов читал при мне. Иов, Иов… Где ты? Может быть ты подсказал?

Вой старика все сильнее резал уши. Становилось все более страшно. Ужас и ужас. Страх. Липкий и мерзкий. Живот крутило и холодило. Что делать? Что делать?

Старик выл, казалось, бесконечно. Пока в один момент звук не оборвался на полуноте. В окно стучали. Кто-то просил войти, хотя беседка была открытой. Старик безразлично махнул рукой в сторону темного входа — заходи, кто бы там ни был, кто бы это не пришел, хоть сам дьявол, хоть сам черт.

Отпущение

 ты, сын его Валтасар, не смирил сердца твоего, хотя знал все это,

но вознесся против Господа небес,

и сосуды дома Его принесли к тебе,

и ты и вельможи твои, жены твои и наложницы твои пили из них вино,

и ты славил богов серебряных и золотых, медных, железных,

деревянных и каменных, которые ни видят, ни слышат, ни разумеют;

а Бога, в руке Которого дыхание твое и у Которого все пути твои,

ты не прославил.

Даниил 5:22-24

Никто не входил, но и не стучал. Видно было, что пришедший извне или не может найти входа или же не решается. Старик же продолжал рыдать и плакать, выть, причитать. Горько и протяжно выводил он свою грустную песню — плач по кончающейся жизни, плач человека, не желающего уходить из мира, не желающего расплаты и не готового. Человека, чьим веленьем бы могло стать уничтожение всего мира, только чтобы не умирать в одиночку.

— Что будет со мной? — выл старик. — Что будет с моими владениями? Что станет с мною содеянным? Позабудут и затопчут в грязь? Что будет? Что?

Он размазывал кулачками трясущихся рук грязь по скулам лица.

— Что же будет то? Почему все так?

— Исчислил Бог царство твое, но хоть и не положил конец ему, определил Он тебе твой срок, — послышался голос из темного проема. — ты взвешен на весах и найден очень легким. Господь исчислил твой век. Ты сделал свои дела и изменил этот мир. Каждый твой вздох влиял на ход вещей и каждый шаг менял людские судьбы.

В беседку вошел Иов. Он был спокоен и деловит. В его худом и ранее тщедушном теле сейчас чувствовалась уверенность и силой внутренней было налито каждое его движение. Он продолжал:

— Творя праведные дела и беззакония, милуя и казня, повергая в любовный трепет одних и в гниение могилы других, ты менял этот мир, определяя каждым деянием судьбы мира. Во всех уголках на планете о тебе слыхали и не было бы места где бы о тебе не говорили.

Старик поднял голову и глаза его чуть просветлели. Он слушал.

— Ты думал, — продолжал Иов, — что делаешь дела по зову сердца своего. И когда твое сердце ожесточилось и ты не любил никого кроме своей империи, ты думал что все твои деяния — только ради нее. Потом ты считал, что приходящий к тебе изредка Дьявол — двигает твою руку. Но ведь все это не так.

— Так! Так! — провыл старик. — Ты то откуда знаешь?

— Ты исполнял волю Господа и воплощал своей рукой его замыслы.

— Врешь!

— Господь не оставит тебя и твое тяжкое бремя будет оценено.

— Что ты несешь, поп? Откуда ты знаешь? Откуда знать тебе о замыслах Его?

— Он сам мне сказал.

Старик побледнел. Было видно, что он поверил в это, хотя и сказал Иов эту фразу совершенно бесцветным и спокойным голосом.

— А вот ведь может и не врешь мне, поп, — заговорил он суетливо. — Сюда то просто так кто попало не ходит. Местечко то такое, секретное.

— Не вру. Не волнуйся.

— Так ты зачем тут?

— Принять тебя.

Старик побледнел и застыл. Мысль что жизнь закончилась снова вернулась к нему.

— Не хочу… Не хочу!

— Пора. Сколько еще телу мучаться прикажешь? Сколько еще душе метаться?

— А что же потом будет?

— С тобой? Не знаю. Никто не знает кроме Него.

— Со всем что я создал!

— Тебе уже будет все равно, поверь. Суета сует и все суета.

— А что, никто не знает что со мной будет? Простят может что?

— Может и простят. Господь всепрощающий если покаяться. Покаешься мне во всем и пойдешь.

— Куда?

— К Нему. Отвечать. Или еще зачем то. А может быть сразу туда, что определено.

Плач старика стал спокойным и почти детским.

Мальчик краем глаза стал замечать, что за окном беседки все темнее и темнее.

“Тьма сгущается, — услышал он в голове знакомый голос. — Пусть Иов поторопиться”. Так это голос… Того, который их по лесу вел. “Ага, — подтвердил Противоречащий. — Мирок то свой он отпускать начал. Пузырь этот черный сжимается”. И верно — за окном пропали все деревья парка и очертания дворца. Только сплошная кромешная темнота.

Старик всхлипнул.

— А кто…

— Погоди! — одернул его Иов. — Дверь отсюда открой.

— Что? — не понял Кивнувший.

— Дверь открой. И дурака не валяй, что не знаешь как. Ты это все насоздавал — ты и открывай. Этих двоих, — он кивнул на мальчика с котом, — выпустить надо. Нечего их тебе с собой брать. Да и не твое это дело.

Кивнувший вмиг ожил и слезы даже высохли на его брылях.

— Этих то? — спросил он. — А может…

— Выпускай, — сухо оборвал Иов.

Кивнувший вздохнул и отвернулся к стене. Он долго не поворачивал головы и в это время начало светлеть у дверного проема. Обозначилась полутемная плитка дорожки.

— Идите! — скомандовал Иов.

Мальчик подхватил на руки кота и со всех ног рванул. Уже у порога он обернулся и посмотрел выразительно на Иова. Тот молча просто кивнул на выход, мол, бегите уже дальше. Но пауза затянулась.

— Ты то как? — услышал Иов в голове голос кота.

— О, я так и знал что ты говорящий, полосатый братец. Бегите. Вы свое дело сделали. А мне тут надо быть.

И они выскочили в темноту, побежали по еле заметной дорожке пока не пропали из виду.

Иов сел за стол. Кивнувший подсел напротив.

— Что хочешь спросить?

— Ты меня поведешь отсюда, — дребезжащим голосом спросил его старик.

— Не я.

— А кто?

— Я, — ухнуло за окном. В проеме показался Противоречащий.

— Не надо его! Я его знаю!

— Не бойся! Не бойся! Мы с тобой говорили уже об этом. Все. Я отошел, буду рядом. Воркуйте пока что.

Иов тяжело вздохнул. “Кто тебя просил его пугать? — подумал он. — Вот кто, скажи на милость? И так человеку плохо, ему бы душу облегчить”

Он долго и пристально смотрел Кивнувшему прямо в глаза. И строго сказал ему:

— Рассказывай.

Тот просто онемел. Никто еще так не говорил с ним как этот невесть откуда взявшийся поп.

— Рассказывай, — повторил Иов. — Рассказывай все.

И понеслась долгая сбивчивая речь. Казалось, что сам Господь и ангелы его помогали этому несчастному человеку вспоминать и рассказывать как на духу все, что он сотворил и помыслил волей и неволей. Начиналось все с детских проказ и подростковых глупостей. И подвязанная соседской кошке на заднюю лапу консервная банка и подожженная во дворе на Лиговке с пацанами серая крыса. И грубости родителям за отказ дать на кино и мороженое (а на деле — на белое крепкое плодовое и папиросы “Герцоговина Флор”). А затем и первые офицерские годы, оружие и стрельба, начало власти и борьба. Гордыня и упивание миллионами сподвигнутых судеб других людей. О, это чувство! Кто-то выдержит искушение самого Противоречащего, но не устоит от искушения такого. Это чувство не самой власти, это чувство того, что ты можешь махом делать самые невероятные ходы. Что тебе шахматы? Там каждой фигуре свой ход и своя траектория. Да всего то их 16. А когда миллиарды людей и в любом направлении. Одним махом и отправлять их по ямам, по лесам и землянкам? Загонять их за проволоку ограждений и бетонку ДЗОТов? Благодарить и осыпать грошовым дождем? Чувствуешь себя подобным Самому? Чувствуешь, что каждый твой жест сотворяет новый ход вещей и многое, что происходит в мире земном — все твой замысел. Как быть тебе новым Богом? Как свыкнуться с чувством что ты — Высший? А новое воинство и паства несут и несут твои портреты и ставят тебе статуи… Гордыня ли то? Или другой, более тяжкий грех? Бог весть… Что было еще? Да все было. Кто без греха? Всем возможно тяжело так мытариться перед тем как отлететь. Убивал? Бывало всякое. И своими руками и чужими. Завидовал в начале пути тем кто шел паралельно ему той же дорогой. Завидовал подчиненным и подданым. Завидовал человеческому счастью, а сам счастливым быть не научился. В гневе своем сокрушал врагов. В гневе своем сокрушал города. В гневе своем брал в ладони планету и крутил ее как глобус, крутил ее как хотел, мял в руках как резиновый мячик из детства. А ленился ли? Да и это было и в детстве и в старости. Ленился творить свое дело и ленился учиться любить. Ленился делать счастливыми всех кто верит в него, и не ленился только набивать утробу своей необъятной гордыни. И был жаден. Жаден до власти, жаден до денег, людского внимания и почестей. Жаден был до благ и богатств, дорогих картин, вин и замков, жаден до любви, беря ее безмерно и назад не отдавая ни капли. Пожирал своей бездной души все что видел сотворенное не им. Менял женщин как сапоги и как рубашки. Похищал их из домов и при виде более новой и свежей забывал всех прочих и вырывал ее из привычной среды пока не опустошал ее и не забывал насовсем словно мохнатый и старый паук допивавший трупики мух в своей липкой и неряшливой сетке. Глядел с высоты зубчатых стен на океан марширующих своих легионов и радость царила в душе его, гордыня как укол героина поднимала на время его дух и лишь после в депрессии наступала расплата, уныние точило червями несчастную душу. И в этом все десятилетиями он жил, жил и жил…