— Идем, — услышал он кота. — Бежать некуда.
Мальчик сделал шаг, другой, медленно пошел. Ноги начали слушаться и сами идти вперед. Кот шел с ним в ногу. Кивнувший одобрительно поднял облезлую бровь над выцветшим от возраста глазом.
Мальчик подошел к столику с резными ножками, уперся рядом. Кот сидел, прижав уши к голове и обхватил лапы хвостом. Кивнувший махнул рукой на стул мальчику — садись, мол. Мальчик присел.
Обстановка вокруг была неприятной и запущенной. От нее веяло какой то неряшливостью. Такая неряшливость чаще всего встречается в больших-больших квартирах, где на самом закате своих лет живут одинокие люди. Когда-то они еще танцевали на веселых городских праздниках быстрые танцы, модные для своего времени, гуляли с животными, носили шляпу и элегантное пальто, порой играли в домино с соседями. А теперь в таких одиноких квартирах начинается запустение и запах упадка. Он приходит постепенно — с застоявшимся табачным дымом и целыми свитками кудели паучьей нити на потолке, с запахом пыли, лекарств, нечистот с измазанного в безумии стульчака. А дальше — больше.
И здесь же стоял такой же дух. Атрибуты только вот были немного другие. Стоял графинчик с рубиновым вином. Такие вина всегда делались для самых высоких господ и веками мастера лозы давили их и выдерживали в огромных глиняных чанах, заливали в бочки и только после снятия проб старейшего подавали к столам повелителей мира. Графинчик же был пыльным и в нем плавали мертвые мухи — распухшие крылатые утопленники. Что им снилось перед самой смертью, напившись этого вина.
Стояли два телефона — старинные и без дисков. Видно было, что звонить с них можно куда угодно и на них мог позвонить только избранный да и то не каждый. Сейчас же трубка одного съехала на бок, а второй был расколочен чем-то тяжелым. Они никуда не звонили и как связаться с этим местом тоже уже не помышлял никто.
Патефон в углу играл тихо-тихо. Музыка была еле-еле различима. Сначала мальчику казалось, что играют какие-то военные марши, а потом уху стала слышаться сбивчивая мелодия давно забытой эстрады. То, что еще многие десятилетия назад крутили в открытые окна самые простые люди и к чему привыкали их дети, на чем росла упорная и трудолюбивая голытьба, выбивавшаяся в люди любым путем, цепкая и злая пролетарская урла в городах с гранитными набережными и булыжными мостовыми, разводными мостами и свирепыми статуями львов, музыка мещан и ремесленников нового северного Вавилона, которая играя даже тихо, давила на уши и парализовывала волю всех вокруг кроме молчаливого Хозяина.
Было много оружия — тут и там валялись пистолеты. Стрелянные гильзы утопали в густом ворсе красных и грязных ковров, а само оружие лежало с застывшим в заднем положении затвором — патроны закончились и стрелять в пустоту уже было нельзя. Видно, что отчаявшись ждать, Кивнувший начал палить во все стороны, но и это не помогло. Ретро и классика, вальтеры и парабеллумы в золоте и наградных надписях лежали тут и там. Откуда их здесь столько?
Беседка дышала. Чувствовался пульс ее существования. Стены, казалось, дышали и еле заметным глазу движением ходили из стороны в сторону. Но при этом воздух внутри беседки ходил туда-сюда словно дышала не беседка, а старая больная корова.
Страшный старик не говорил еще ни единого слова. Да и не надо это было. Он сидел и молчал, в глазах его, которые он поднимал через раз, упираясь или то в стол, то в глаза мальчика, читалось все то, что Кивнувший хотел показать.
Он порылся под столом и достал шахматную доску. Посмотрел снова в глаза мальчика. Того парализовало этим взглядом. Казалось, что этот старик — просто жирный и отвратительный питон, обхвативший его кольцами и не дающий пошевелиться, парализующий взглядом и брызжущий ядом с зубов.
Мальчик смотрел в глаза старика, а в них, как в телевизоре он видел, как уже много дней и ночей этот Кивнувший сидит здесь. Как только слег в постель в миру и его могучая душа создала этот мирок, это облако тьмы, проказой разъедающее все вокруг в настоящем мире. Как первые дни он скитался по бесконечному парку и созданные им же тут слуги приносили ему все что надо и ухаживали за ним. Но с каждым днем в настоящем мире телу становилось больнее и больнее, а в этом мире старик начал чувствовать скорую кончину и повинуясь инстинкту всех правителей мира, возжелал уничтожить мир. Как будет так, что я уйду, но после меня останутся они? Как я оставлю этот мир не на коленях? И когда я умру — траур отменят, все бросят скорбеть, а памятники снесут мои. Имя мое будут хулить и память о днях моих станет поругаема. И он стал плакать так, что даже верные слуги начали разбегаться и исчезать в облако дыма от страданий умирающего. Он скитался тут уже бесконечное время один и только деревья, конюшни и беседки видели эту величественную картину плачущего демона в своей личной преисподней.
Мальчик смог выдохнуть, это значило, что старик опустил свой взгляд. Он увидел, что доска наполнилась фигурами, а старик машет головой — ходи.
Мальчик пошел пешкой стандартным Е2-Е4 и сразу же черная пешка Властителя рванула без его рук на Е7-Е5 и тот снова поднял глаза, приковав к себе мальчика. В телевизорах взгляда Кивнувшего он увидел досаду, что партия началась так прозаично. Он услышал жалкий стариковский всхлип — он всю жизнь играл партии людьми и эта партия в его персональной коме была явно последней. Мальчик увидел как бедный старик обессилел в исходе лет. Как он перестал выходить из комнат кроме деловых визитов. Как он ослаб и начал ходить под себя и слуги с охраной делали вид, что не чувствуют вони, а молодая жена с выводком детей его бросили и сбежали в другое крыло, а потом уже и за пределы владений, живя вдоволь и сыто, забывая мужа и отца. Как он еще тогда начал свой плач, переходящий в молчание и в кому.
Мальчика отпустил взгляд Питона и Удава, ужасного дракона, властителя народов и земель. Он потянул руку, чтобы двинуть ферзя на D1-H5, но увидел, что шахматные фигуры за это время сменились шашками и старик глумливо усмехнулся в отвислые брыли щек. Мальчик удивленно двинул свою белую шашку вперед с намерением добраться до ряда властителя, а тот мгновенно махнул рукой и его черная съела две белые, встав в дамки.
Кивнувший поднял глаза, хихикая беззвучно и мальчик снова провалился в его черный взгляд бесконечных миров уходящей жизни несчастного старика. Он увидел его детские обиды и взрослые неудачи, радости от побед и разочарования от лживых его почитаний. Властитель приковывал взглядом его и крутил в глазах свою бесконечную жизнь. Он скосил глаза на оцепеневшего кота и снова беззвучно усмехнулся. Он показал мальчику новую картину. Да, — говорили глаза, — смотри мальчик, пока ты только начинаешь свою жизнь. Смотри, уже все сбежали, а я уже начал умирать во дворце. Вот я уже начал ослабевать умом от болезней, но мир еще думал, что я в уме и в силах. Мне было больно, но эти лакеи в эполетах и галстуках все еще верили в меня. Моя душа болела и болела, а мир даже не вздрогнул. Одним из первых проявлений предсмертной боли в душе я испытал когда умер мой верный пес. Знаменитый пес в медалях и с родословной во много веков. Мне принесли его еще на первом сроке и я любил его больше родных детей. Весь этот помет, рожденный от той балерины мне менее дорог нежели этот старый и верный пес. И однажды я корчась от боли своей болезни спал рядом с псом. Он лежал на полу, на ковре, а я рядом с ним, разогнав слуг и всех лейтенантов службы охраны. Вдруг пес как-то странно всхлипнул и тяжело вздохнул. У меня что-то екнуло в груди и я нагнулся к нему — животик пса не вздыхал. Я положил руку не его сердце, а биения уже не ощущалось. Оно не билось. Понимаешь, оно не билось!! Понимаешь ты или нет, сердце не билось?! Время было 16:30. Я громко взвыл и слезы покатились сами собой из моих глаз. Я проплакал два часа. Пес лежал на столе три дня и три ночи, а я спал рядом с ним. И когда эти чертовы генералы службы охраны орали мне что я сидел закрытый три месяца с разлагавшейся собакой, а они показывали всей стране моих двойников, вот тогда то я почувствовал, что боль меня отпускает. Но я знал — эта гадюка только чуть разжала свои поганые зубы и будет убивать меня дальше. Она будет дальше убивать меня, мальчик.
