Кот помолчал.

— Только вот что тот кто-то там ломился. Что это я не знаю, но страшно мне как в тот раз.

— Когда в тот раз?

— Как тогда на болоте. И потом на кладбище. Но на кладбище я людей странных слышал, а тут не слышно ничего. Тут как на болоте том. Нехорошее место опять.

Мальчик продолжал идти. Мысли всякие роились в голове. Стало в какой-то момент невыносимо страшно. Не зная куда деться от этого страха, он только увеличивал и увеличивал скорость, пускаясь иногда с быстрого страха почти на бег. Но ужас не отпускал и только нарастал. Тело под одеждой и голова под волосами или от быстрого шага или от страха вспотели и теперь зудели. Страх только усиливался.

Мальчик бежал. Кот молчал, ему было явно неприятно кувыркаться порой в рюкзаке, но ему, видно было, тоже хотелось пробежать.

Мальчик бежал, а ужас не отпускал — одинаковая черная бесконечная дорога с серебрящимся под луной асфальтом, бесконечный одинаковый лес — казалось, что даже повторяются деревья и бурелом на обочинах, оглушающая тишина. казалось, что они бегут по кругу, как в школе на зачете по физкультуре. Наконец, дыхание сбилось окончательно. Мальчик остановился.

Он долго пытался отдышаться. Потом сел на землю у обочины и сидел, пытаясь остыть, отдышаться и прийти в себя. Хотелось плакать, но не получалось. Пытался слушать звуки, но их по-прежнему не было. Пытался смотреть на небо — была только луна и ее иногда закрывали черные облака. Не было звезд, спутников, самолетов. Чистое черное небо. “А может и правду дед говорил, что скоро нигде жизни не будет? А ведь и Иов говорил, что уехать не может. Поэтому и мы не можем отсюда уехать? Но ведь в райцентре людей видели. Все же было — автостанция, кассир, этот водитель. Были другие машины. Были даже пешеходы какие-то. А были ли они? Или все это приснилось и они с котом просто выбираются все также в темноте из нехорошего бесконечного леса?” 

— Кот, неужели мы пропали?

В голове услышал только вздох. Кот вздохнул, казалось, и мысленно и физически. И замолчал. Только тоскливая волна, как выразительный радиошум шла от его разума — видно было, что коту уже знакома мысль — ты пропал. Видно было, что он свыкся когда-то и сжился с этой мыслью, потом получил надежду на другой исход и сейчас все словно рушится. Это была волна горчайшего разочарования, которые не каждый и человек способен испытать за самую долгую жизнь.

— Неужели мы пропали? — повторял мальчик снова, снова и снова.

Новое явление

Элифаз, Бильдад и Цофар оставаться на оставшуюся часть ночи (да и какая ночь — начало рассветать понемногу) отказались наотрез.

— Ехать надо, — сухо пробурчал владыка. — С нами поедешь?

— Мне ж нельзя, — отвечал ему Иов, пришедший в чувство немного.

— Как то да порешаем.

— Нет. А вы то куда? По домам?

— Я к себе, подворье епископа. Надо одному побыть. Тут в себя бы прийти. Мужики со мной — я им местечки поуединеннее выделю.

— Дальше то что думаешь?

— А что тут думать? — Элифаз покрутил в пальцах, разминая сигарету. Скорее по привычке. Потом будто что-то вспомнил, сломал ее в кулаке.

Они сидели вдвоем с Иовом в той же комнатке-кухоньке. Цофар прогревал машину. Да чего ее в апреле прогревать? Скорее просто свалил подальше. А Бильдад сидел на крыльце тоже один. Всем тут было что подумать.

— Так вот я скажу тебе, — владыка резко поднял голову. — Подумать что есть. Мы такое видели и нам такое пришло, чего веками люди не видят. Я сейчас такое внутри переживаю — ты не представляешь. Хочется в монастырь уйти. На покой испроситься. Не проблема же — если надо, почислят. А мне же сказано — нести долг пастыря. Значит буду нести. Буду молиться — может еще раз снизойдет, а?

Элифаз нашел воду на столе и долго глотал из графина, расплескивая на бороду. Продолжил:

— А мне вообще то рассказать об этом надо. Это же чудо! И это явление. Люди знать должны. Даже если так — в моей епархии произошло и я, как правящий архиерей, засвидетельствовать должен. А с другой стороны — для чего? Миру и людям посланий не было. Только нам. Чего хорохориться? Чтобы нас почитали как святых? Да ну их. Ты то все таки поедешь с нами?

Иов покачал головой.

— Поехали! Тебе тут делать нечего. Деревня вымерла, ночью сегодня — вон погляди — все крыши посрывало, дома посносило.

И действительно — остатки деревни в рассвете апреля казались просто как после бомбежки. Срубы домов разметало по бревнышку и там, где должна пролегать улица среди домов, оставались местами открытые поля в пеньках остатков разрушенных жилищ.

— Церковь то осталась, — про себя скорее проговорил Иов.

— Церковь осталась, да. Одна то и она осталась. Там же жить нельзя. А у тебя тут уже и окон нет. Кровле скорее тоже кранты — не видел. Пастырем быть хочешь — так будь. Не хочешь у меня — почислишься за штат и поедешь за границу куда. Я помогу.

— Нет.

— Смотри сам. Предложение в силе если что. Буду приезжать. Хотя кто тебя знает, что ты задумал? Может скит тут или пустынь устроишь…

— Не думал даже пока. Стены есть, крыша — дело наживное.

— А есть что будешь? У тебя припасов то никаких. Ты, я так понял, остатки по домам собирал? Домов то нету уже. Огороды сажать ты не умеешь…

— Прокормлюсь как то с божьей помощью. — Иов, казалось, по-прежнему был не в себе и говорил откровенно невпопад. — Вон, печка то осталась.

— Ты не в себе чуток, братец. Какая печка? Не было бы печки — поехал бы с нами?

В этот момент с печи как по сигналу пошла трескаться обмазка, обнажая кладку старых кирпичей. Печь то старая, домик изначально принадлежал до революции местному попу, которому и строили его всем миром. Даже когда храм был клубом в советское время, домик этот использовался как склад реквизита, потом как прибежище местных пионеров, печку топили редко и нерегулярно. Домик ветшал, а вот печь, на удивление, работала прекрасно. Топила и грела, несмотря на скромные размеры, не дымила. Колосник еще в перестройку при новом открытии храма меняли да дымоходы чистили. Чем не шедевр печного искусства? Больше ста лет простояла. Печник Сидор Африканович, который сложил ее, славился на всю губернию и был зажиточным. Потом уже, когда церковь закрыли, его и записали в кулаки. Жил потом на выселках, продолжал класть печки, думал перебраться в город и записаться в нэпманы. Там в городе печников мало, а топить дома всем надо поди. Но на праздник первомая, когда вся деревня в едином экстазе перепилась, Сидор Африканович ляпнул с пьяных глаз что-то совсем уж похабное про власть, которая не ценит хороших людей и выдвигает вперед только всякую погребень. А потом, отплясывая под гармошку цыганочку с выходом, прихлебывая духовитый первач прямо из горлышка чекушки, начал  в такт пляске выводить и более похабные частушки, сочиняемые им тут же. Импровизация, получается. Ну что тут скажешь, талантливый человек всегда талантлив во всем. Правда, главным героем частушек был усатый правитель, отец и гений. Усам и грузинскому происхождению досталось особенно. Жаль что присутствовавшая баба из деревни на общем сабантуе первомайского вечера успела за ночь обернуться до райцентра на двух своих и вернулась уже не одна к утру на подводе. В райцентре ее сын, который в детстве любил больше всего спать на горячей печи, сложенной Африканычем, служил в местном ОГПУ и чин имел даже с тремя кубиками в петлицах. Баба, дыша еще не перегоревшей за ночь сивухой, с оханьем и крестя рот, когда пересказывала содержание частушек, поведала чаду все как на духу. Что вот мол, кулак то и не перековался. Раскрыл себя, гадина. Утром захудалую хату, в которую переселили бывшего кулака Сидора Африкановича с семейством, обложили со всех сторон. Чего было штурмовать толпой? Мужик уж немолод был, в Гражданскую даже не воевал как непризывной по возрасту. Оружия, да даже самого захудалого обреза, не держал. В общем вывели его здоровые мужики в фуражках с синим околышем. Повезли Африканыча в город, а что с семьей его стало — Бог весть. Печнику написали 58 статью и не дожил он вроде на строительстве ББК свой четвертак по приговору. А чекист и земляк его в старости рассказывал с теплой улыбкой правнукам о том, какая же хорошая печка была у них в отчем доме. В общем, в домике у Иова хорошая была печь. Обмазка трещала и кладка обнажилась полностью. Задвигались кирпичи и кладка поплыла.