– Смотри-ка, его даже коровы слушаются! – сказал Александр сквозь сигарету.

– Прямо шайтан! – подтвердил я.

– А место хорошее показал! – похвалил Эльвина Олег.

Тучки приблизились к нам, тоже сгуртовались, плыли в неопределённом направлении, верно примечали, куда им лучше пролиться. Вялый гром без молний предвещал сухую грозу – я такие не люблю, уж громыхнуть так громыхнуть. Стало свежее, уже хорошо. И сразу, по краю степи, не намечаясь задевать нас, начался дождь.

– Интересно, в кого человек вырастет?! – начал рассуждать я, обращаясь к природе, поначалу вслух, потом про себя. – К чему стремится? Почему не ценит людей? Даже не то, чтобы ненавидит, не любит и, видимо, не полюбит. От какой нелюбви порождается такая агрессия? За какие пределы готова она выплёскиваться? И похоже, она нескончаемая, за одной волной сразу приходит другая… Зачем такое?!

Вспомнился Сэлинджер: «Я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысячи малышей, и кругом – ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы, над пропастью, понимаешь? И мое дело – ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались…».

Здесь же я видел прорастание другого – что, стоя на таком же краю, толкает человек в пропасть коров и овец, всех, кто попадается под руку. Тех, кого миновала ловушка, он догоняет, ловит их и сталкивает с края. Даже рискуя сорваться сам, быстро и неустанно двигается – когда пешим, когда на коне – сваливает тысячи и тысячи вниз!

Полное название, так и хочется сказать «сего», рассказа задумывалось как «Умаление фенечки (заветной)», но, поскольку смысл развёрнутой формулы станет понятен в ходе его прочтения, заглавие останется кратким и, дай Бог, закрепится в памяти совсем как «Умаление».

Во-первых, стоит пояснить значение этого ключевого для нынешнего текста слова. Его можно встретить в наиболее распространённом и практически единственном живом хождении в сочетании «умаление достоинств» – тогда оно становится интуитивно понятным. Само же по себе слово уже не встречается, между тем, эти явления, умышленного или по обстоятельствам принижения-уменьшения, растут и множатся, день ото дня, век от века.

(Некоторая невольная попытка аллитерации «же – уже – между», конечно, не самая яркая и уступает в моём личном рейтинге пока малоизвестной вершине «Жизненная жижа хлынула наружу…» – из рассказа «Приступы мозга» Олега Золотаря в Дзене «Русского Динозавра» от апреля двадцать второго, – но, тем не менее, служит задаче вызвать отторжение нетерпеливых читателей. С определённых пор я выставляю в начале своих текстов небольшие редуты из необычных слов и смыслов. Это происходит неосознанно. Я сам не сразу понял эту скрытую потребность в диалоге общаться с подготовленным или старательным читателем, что на глубинном уровне обусловлено потребностью в проживании жизни посредством более индивидуальных ситуаций, частного уникального опыта, избегания, по возможности, механистичности, рутинного обессмысленного бытия.)

Для завершения «строительства порога» и затянувшегося предисловия хотел бы отметить, во-вторых, очень говорящую фамилию автора вынесенного в эпиграф отрывка. И в-третьих, рассказ является главой, частью романа, связанным с сюжетом косвенно и как дополнительное повествование, призванное оттенить основное действие. При этом, будучи частью в середине, от неё развивается действие и в начало, и в конец книги. Как у любого плодовитого творения потенциал цветения и рассеивания семян не ограничен сторонами, так воистину живое распространяется без ограничений.

Итак.

Новоизбранный апостол Матфий подумал, что, может быть, стоит оживить Иуду. Пока переданный ему на хранение инструмент – на самом деле ни он, ни я не знали и не знаем, как это правильнее называть – воскрешения существовал без использования. Хранился для будущих времён и достойных обстоятельств. Но искушение было велико!

Остановила такая мысль, что ценности в жизни для воскрешённого не будет. Как не было её уже последние годы. Даже не потому, что человек бы продолжал мучиться своим грехом, но по итогу своей долгой тихой подготовки к смерти после определённого возраста. К такому приходили очень многие – от наблюдения горестей и погибели вокруг. Если даже самого Матфия всё чаще посещало предощущение, кстати, не горестное, а в половине случаев светлое, как естественное и необходимое.

Матфий стыдился таких мыслей и ощущений: те проходили не под знаком предстоящей встречи, а как животное переживание, такое же, как жажда. Ты можешь думать или нет об окончании земного пути, утолять жажду в молитве или обходиться без этого – присоединение к собратьям не то, что помыслено, оно уже состоялось в Небесьи (как странно, что в новообразованном слове по аналогии с «поднебесьем» само собой, и неумышленно, всплывает второй смысл – «нет бесов», «где нет бесов»; тот случай, когда подброшенная монета встаёт, а можно сказать, и ложится, на ребро).

И да, новый апостол решил определить для себя такой водораздел для воскрешения или исцеления: достоин ли человек. Долгие часы он измерял эту формулу, пока делал тканый браслет из одежд Спасителя. Матфий оторвал небольшой кусок льняной ткани от плащаницы после снятия с креста. Чтобы её не отобрали, в каком-то ведомом состоянии решил распустить лоскут на нити и сплести из них наручную повязь. Как окажется впоследствии, это очень помогло для более длительного сохранения реликвии и для большего числа воскрешений – каждый раз требовалось оторвать часть нити и вознести её долу. Понятно, что ценность жизни в разные времена была разной, но пожертвование частью божественной нити скрепляло времена, задавало мерило вечности.

Спасение от недугов было по такой же цене – в высоком смысле, перед лицом Христа смерть числилась как крайний недуг, в том числе, случайная погибель. Хотя Матфий был с таким не согласен и так до конца этого не принял. Особенно сложно было при выборе между исцелением или воскрешением людей – сколько раз апостол делал это, ни он, ни кто другой не считал – он жалел череды своих преемников, будущих владельцев повязи. Рано или поздно им придётся зримо познать умаление ткани вечной жизни, выбирать всё тщательнее, отстраняться от своих порывов, не воскрешать себя. Про не воскрешать себя Матфий решил сразу – можно было кого-то попросить или придумать способ самовоскрешения, но делать это было глупо, нечестно – бессмысленность стремления воплотить себя в не принадлежащем тебе времени выходила за всякое божественное и человеческое. А он и, как окажется навсегда, все остальные носители реликвии не могли отказать себе в божественном назначении оставаться человеками.

Первый владелец повязи твёрдо знал, что в дальние времена люди придумают такое изобретение, которое уже не потребует воскрешений. Что-то на уровне открытия (для себя) огня и изобретения колеса. Матфий видел такое в бесконечном волшебстве воды – возможно, это будет новое её состояние, соединение стихий, даже, как вариант, с огнём. И тогда каждый сможет прибегнуть к её помощи, пусть не постоянно, а несколько раз за время жизни и становления детей. Для такого не жалко никаких сил и в случае, если потребуется шествие на другие звёзды, создание там новых тварных существ и состояний.