Я уже давно приходил поздно, уходил рано – особенно видеться не приходилось. Ближе к сорока оба стали считать это благом: возникало меньше поводов для ссор, почти каждый день успевали соскучиться. С сыном, которому было на сегодня около пятнадцати, успевали общаться по выходным и по утрам, когда вставали рядом по времени. Домашние всё понимали. А жена даже стала меньше ревновать – понятно же, что я «на фронте».

Она тоже работала, но на «удалёнке» – поначалу это радовало, но после Нового года стало её чуть тяготить. Из дома скучнее, а смысл работы ведь не только в работе, это же ещё вид развлечения.

Было около десяти вечера.

– Привет, дорогой! – Лия дежурно приникла к моей щеке.

Я был «в гражданке» – именно нашему блоку можно было не носить форму.

– Привет! А где Артём?

– Засыпает. Завтра очередная контрольная – сам решил пораньше лечь.

Мы непроизвольно перешли на шёпот. Раздевшись в прихожей, я прошёл на кухню и выключил большой свет. Остались только огоньки над плитой.

– Устаю от мониторов. Подумать толком некогда.

– Что тебе положить? Вот, выбирай, – она подошла к плите и показала на набор кастрюль-сковородок.

– Нет, спасибо! Не хочу есть. Замотался.

– Ну хотя бы кисель!

– О, такое буду, конечно.

Лия налила (или с киселём стоит говорить, наверное, наложила) кружку киселя неопределённого цвета и села напротив.

Я встал и сделал то же самое для неё.

– О, скоро для готовки будет не хватать поверхностей, – комплимент вышел двусмысленным, но я сразу спохватился: – Да, извини за армейский юмор.

– Да норм. Живи пока! – она покрутила в руках столовый нож.

Дом был в стороне от трассы, но шум беспрерывно проникал в квартиру в любое время суток. Большой город надрывал мышцы в обозначении себя в мировом и даже космическом пространстве. Я закрыл шторы – хотя бы от постороннего света.

– Что там у вас?

– В борьбе… – ответил я дежурно на дежурный вопрос.

– Генерала дадут?

– Нет. Там над нашим есть ещё теневой генерал. Ходит у себя в тайном офисе в носках или даже босиком…

В имеющихся обстоятельствах мне самому никакого повышения не хотелось: нервов у меня не хватит.

– …по полу?

– Нет, у него мощный ворсистый ковёр по всей площади. В общем-то, понятно – работа нервная. И на генерала совсем не похож: ходит в майке, патлатый, небритый. А форма висит в дальнем углу, наверное, ни разу не надетая. А так, кстати, в общении приятный и понятный человек.

Я долго не хотел рассказывать жене этих секретов, но совсем сдерживаться было невозможно. И такие частные впечатления вроде как не секрет. На прошлой неделе я действительно побывал у куратора. Это слово наиболее точно отражало пропозиции и функции этого человека. Мы были ровесники – только у А. Д. было намного больше седины. Кабинет был затенён – хотя окна смотрели на юг. Двойные плотные шторы не позволяли солнцу побеспокоить начальство. «Это Иерусалим!» – вместо приветствия сказал в начале рабочей беседы человек, кивая на развешанные по стенам большие, красивые и светлые фотоработы. «Фото – мои». Я только кивнул.

– А у Кондратенко беда. Половина родни здесь, половина – там. Полный раздрай. Все – на успокоительных, – Лия сказала это о друзьях семьи, живущих в соседнем доме.

С мужем мы были сослуживцами, а наши супруги сошлись по возрасту и схожим интересам (конечно, у них было неявное семейное соревнование).

– Да Василий на службе вполне в тонусе…

– Даже непонятно, чем можно помочь. Света сказала, что муж уже несколько раз говорил насчет повеситься. И повторяет всё чаще, – тон супруги был неопределенным: то ли ей страшно, то ли интересно.

Я был настолько уставшим, что не мог выстраивать какую-то легенду в мыслях, а говорил как думал.

– Это нормально. Любой мужик задумывается о самоубийстве. А кто этого не делал – сумасшедший!

В молчании жены оказалось больше слов, чем можно было ожидать. Давно мы так не общались! Мне понравилось.

В относительной тишине донеслись новости из работавшего в зале телевизора: «…ценю такое внимание от собственной Родины».

– Какой идиот! – прервал я молчание, узнавая по голосу одного из корреспондентов и уверенно ругая его. – А ведь журналист. Когда человек говорит «собственная Родина» как словосочетание – это значит, что он разделяет внутри себя эти понятия, отделяет себя от Родины.

– Да, согласна, – Лия положила в успокаивающем жесте ладони на мою свободную левую руку. – Но ты, пожалуйста, потише. Соседи могут услышать.

– Ну, ты хотя бы с ума не сходи!

– Я, может, тоже тут задумываюсь…

За окном почти одновременно завыли две сирены. По характеру звука можно было предположить, что разные службы мчатся по шоссе навстречу друг другу. Звуки нарастали, наслаиваясь друг на друга – ждать стало невыносимо. Я заткнул уши, но тревожные сигналы всё равно прорывались. «Когда уже вы столкнётесь и начнёте разъезжаться?!»

Чтобы хоть как-то бороться с ожиданием, я начал обратный отсчёт: «Девять, восемь, … три, два, один». Но потребовалось повторить: «… три, два». На новом счёте произошла кульминация этой никем не написанной городской увертюры – сирены слились на пике, ворвались в ночи во все дома, а затем столь же долго эти звуки удалялись, но стало уже легче.

– Как кисель? – супруга всё-таки у меня мудрая.

Она подошла к плите и что-то там колдовала неочевидное.

– Кисель офигенный! Как из солдатского пайка!

Комплимент вышел неловкий. Я-то имел в виду, что это, наоборот, хорошо, мы даже на учениях ели брикеты киселя просто так, сухими.

– Ага. ЭС-Пэ-эС! Завтра налью тебе с собой, – сказала она не поворачиваясь.

Это её свойство говорить, стоя к человеку спиной, мне и большинству друзей не нравилось. Но, собственно, так же, не поворачиваясь к людям лицом, с нами общалась система – почему бы нам не ретранслировать раппорт.

С недавнего времени сны стали по значению равняться реальности – по смыслу и плотности переживаний. Многие оказывались интереснее и как-то нужнее, чем личные, не говоря посторонние, действия.

«Если там можно видеть сны, тогда вообще не о чем беспокоиться!» Стоило беспокоиться только о детях. Не зря же господь возложил деторождение на своих потомков – а мог бы продолжать творить их из себя. Все были бы прямыми потомками, но люди ходили бы тогда пустыми и обессмысленными.

С сыном мы пересеклись утром на две минуты. Я уже обувался на выход, а он только встал.

– Привет, па! – он обнял меня, полностью прислонившись, как будто ещё досыпая на мягком мне.

– Бодрое утро, боец! – я потрепал его по лохматой после сна голове.

– Не называй его так! – донеслось из ванной через полуоткрытую дверь.

– А чего? – я угадал мысль жены.

– Воевать он не пойдёт! – Лия на полтона повысила голос.

– Да ему ещё три года до возраста! – держал я оборону.

– Ну всё это может затянуться… до бесконечности.

– Что есть, то есть, – согласился я со вздохом.

– Так, ребята, вы чего с утра?! – по-взрослому прервал нас сын.

– Не пойдёт. Будем считать, я за него отслужил! – я посчитал, что поставил точку.

– Вот именно! – супруга выглянула из ванной с намыленным, не похожим на себя лицом.

Сегодня, как обычно, необходимо было продумать и предложить три контрхода для ведения информационной войны – на реальные или, если недоставало таковых, придуманные факты и события. Каждый из распределённой экспертной группы – а сколько нас было всего, никто не знал, – делал это ежедневно к девяти утра. Затем отбирались лучшие идеи, и их сразу можно было видеть, слышать и читать по всем нашим каналам. Судя по тому, что мои разработки выходили в эфир два-три раза в неделю, группа составляла человек двенадцать (под руководством современного «иерусалимского мессии»).

Огромный зал ситуационного центра был оснащён разнообразными мониторами, светился отовсюду огнями, но жил негромко, урчанием суперкомпьютеров и приглушёнными – в гарнитуры – разговорами военных всех званий и родов войск. Гигантское пространство, казалось, было без опор и даже без потолка. Приходилось специально вглядываться, чтобы разобрать цвет и рисунок на потолке. Там было светлое небо в лёгких облаках, и по нему двигались красные и другие контрастные самолёты и планеры. Они всё летели и летели к нам из дальнего прошлого, не останавливаясь в настоящем, в ведомое только им одним будущее.