О, конечно! Я остаюсь у руля. Здесь пир обойденных — перебирание ядов. Упустить — самое сокрушительное его вмешательство в мою жизнь? Как поминутно упускаю — всю, что ни минута — что-то стряслось и… не меньше землетрясения, премножество лиц облегчив — маской ночи, сровняв постройки их — с тьмой, сравнив дороги их — с решетом. Полустертая сейсмография: разбитое на минуты поле, криводушный каркас странствий, деталь зерна, фон — терновник, тракт, клюющие птицы… застрявший на весу вираж крыши, разлетевшиеся на буквы книги: превосходящие негласные. И скобянка просеянных сквозь редуты тварного светов. Но к чему груз — на побережье?

И очевидно: невидимый явился в праздник. Поскольку праздник был — всегда с ним. И поскольку праздники столь малоземельны — одно-другое утро и… не встать мерному поместью «Что Ни Утро» — никакого обихода, лишь разбросить службы комедии и перегрузить положения. Ибо, опережая меня, начерталось: каждому — свой город. Но — скощение срока: по разным краям одной ночи. Мы богаче праздника: он — иногда, а наш дом — никогда. Пара стены и дверь Возрождения в аппликациях и вьюнах — здесь, а достройки и чудеса… Целое разложено — на тысячу прихотей: переулок, козыряющий то ли пиками отрад, то ли — обелисками последних лучей, темные музыки и пенье с крыш, шепелявость хормейстера… Ветер на эстакаде и мечущийся по склону запах примул, внезапный, все снимающий поворот. И к рассвету — перехватывающая горло медная проволока горизонта.

Недоставшая часть дома — четвертая стена на театре, куда внесли свои пантомимы все мои близкие.

С наследной же щедростью — умолчу, что всеобъемлющий мелодический эпизод, как и перекрестные рифмы — воздухи, просиявшие нержавеющий купол — на дне ложки. Бегство стрел на прокативших меня циферблатах. Что моя праздная захваченность Невидимым — его способность совратиться фигурой самораспада. Растворения — во всем. Магия великолепного сквозняка: если исчезновение неосязаемо — никто и не исчезал? Возможно, меня спасало до сей поры — что мне не открылось место исчезновения. В отличие от Вздернутого на петли Возрождения. Или — до встречи с доброй рачительницей, несущей последнее знание.

Частный случай растворения: на бумаге, растворенной в пробелах форм, забытых на том краю ночи и найденных — на другом. Послания, непрозрачные мне — ранним временным отчуждением букв и дальнейшим особенным обхождением: мимо меня, но — к возлюбленному наставнику в искусствах химии: свойства, расщепления, предсказание реакций, превращения и подмены… к прекрасной ликом горбоносой иудеянке, за которую служил по чужим городам — семь лет, и еще семь — по недородам дорог, и не дослужил… спросив за службу — молодильные яблоки воспоминаний, они же — камни вдоль чернотропа. Или упущены мной — в общих воззваниях, знаках и приветах от явленного. И подарены мне адресатом — пред новой чредой исчезновений, а может, взяты мной в дар — после. На новом солнце, где чернила разводящей ночи — сухие стебли. Не растворить ли их заново — меж взлетающими платками уменьшающейся и меркнущей самарянки?

Здравствуйте, моя дорогая. Наконец встал назначенный Вами октябрь, все ждет Вас, шампанское охлаждается, но… но не было сказано, в октябре какого года?

Уже третью неделю я здесь. Пока стажируемся, будем начальниками смен. Живем в общежитии, комнаты ни мне, ни товарищу достать не удалось. Грязновато, далековато… Да и скучно…

Здравствуйте, моя дорогая. О моем приезде сейчас, конечно, не может быть и речи. Если и вырвусь, то для срочной Москвы. Вот бы возможность для Вашего появления — надеюсь, надеюсь… Пока знакомлюсь с производством, начнем после праздников, цех красителей — и самый сложный на заводе, и самый интересный. Народ как будто неплохой, мастер тоже толковый. Грязновато, но это ерунда. После капитального ремонта лишнее выброшено, возможное облицовано плиткой. И, не поверите, преобладающий цвет — фиолетовый.

Одно неважно — быт. Мне таки поднадоело перебиваться по общежитиям и жить Бог знает как и где. Ведь я болтаюсь по белому свету уже с 1941 года. Правда, я бродяга — и страстный, но согласитесь: после вояжей и трудов приятно возвратиться в свой дом, да и пора уже иметь его. Мне к тридцати добирается.

Вы говорите о седых волосах? Не смейте больше. Запомните, для меня Вы молоды, мы с Вами ровесники.

О скончании студенчества я пока не жалею, еще свежо. Пишите побольше о себе. Какие курсы Вы сейчас читаете?

Я уже организовал группу, здесь — знаменитые пещеры. Для начала новых странствий пойдут…

Здравствуйте, моя дорогая. Очень провинился перед Вами длиннейшим молчанием. Не знаю, могу ли быть прощен. С ноября работаю самостоятельно, завод забирает — 14–16 часов в сутки. Утром имеешь существенные планы, а возвращаешься к этим огнеприпасам — уже разбитым. И действия недоступны, кроме — спать, спать… на железной койке. С тем и мелькнул этот месяц. Я очень люблю большие нагрузки — но пока неверно распределяю силы и время. Очередные большие перемены… А вообще, я доволен такой жизнью. С утра работа приманивает… Идешь за своим желанием.

Первое время были трения с рабочими, отказы от работы. С иными пришлось ругаться, прогонять. Сейчас слушаются. Зовут по отчеству — постепенно привыкаю. Народ у меня хороший. Из 4-х смен в цехе мои люди — лучшие…

А вот после работы — тяжелая скука. Чувствуешь себя в ссылке. Радио нет. Повезет достать газету — с жадностью читаешь от корки до корки. С жильем — безнадежно. Строят еле-еле — и временем, и качеством. Вчерашнее несчастье: рядом с нами сгорел дом — и, конечно, принадлежал заводу. Девять жизней. Я как раз был в окне…

Единственная радость — Ваши письма. Но хочется получать от Вас частые письма, все о Вас знать. Вы же больше отчитываетесь — кафедральным. Пожалуйста, пишите мне все и еще длиннее. Написанное же неплохо и отправлять. Моя дорогая! Как хорошо иметь такого чудесного друга, как Вы.

Кто приедет со студентами к нам на практику? Может быть, Вы? Передайте X., что он — крупная свинья, до сих пор от него ни слуху, ни духу.

Привет Вашей маме и всем знакомым. Пишите.

Эти порошковые травы усыпали половину конвертов — истекшим городом в арьергарде ночи, ощутившим, как все его силуэты растлились на черном подбое, на штормящей жестикуляции безгласых дерев: нагар долготелого… и бросился сквозь горящие обручи окон — в сны. Или — принял новое очковое имя: из пламенных — то ли политический гангстер, то ли битый одер с молотом головы. Так и въелись в меня три ударных слога — молодцеватый город меж собою прошлым — и нарастающим, сомкнутый краями тьмы. Парады-алле паровоза — его громоздких, выстуженных мерзостей… Одетый в лиловые дымы хор — на картах пятидесятых, галечник мерзлых, гремучих следов. Будь сей город на расстоянии проницаемого дня — все бы… Но, возможно, вокзально-сизые оттенки, и одевший всех шерстью дым и провальные ожидания — случайный ингредиент. Оказывается, эту голову — ослиный пробойник — вырезали из черных бумажных тарелок, когда мне исполнилось четыре. Так что на одном почти реальном перекрестке он был ожидаем мной — еще до четырех… сторожевых колотушек, криков петуха. Для новых надежд — просьба к корифею и хоревтам не разбредаться по развалинам.

Здравствуйте, моя дорогая! Беру на себя смелость писать только Ваше имя — не сердитесь за отставшее отчество? Хватит ли этой храбрости — при встрече? Я у Вас в неоплатном долгу, надеюсь найти прощение, лишь благодаря Вашему доброму сердцу.

А выспаться мне тогда так и не удалось — работал за товарища. Не везет нам с Вами. Оба раза можно было остаться — и вот… Меня смущают Ваши ночные эксперименты. Берегите себя, не переборщите… Помните о своем здоровье. Очень прошу держать меня в курсе дела. Почему Вы все берете на себя? Ведь хоть какое-нибудь, а все-таки я имею отношение к происшедшему. Будем расхлебывать вместе. Согласен с Вами, пусть мама пока ничего не знает. Уповаю на время. Оно — наш даритель.

Распределение квартир в новом доме принесло — ничего. Директор в Москве, вернется — пойдем ругаться. Что это даст? Думаю — то же. Снова работаю ночью. Следующая неделя будет разрушенной. Можно было бы вырваться на утро к Вам, но в кармане —15 рублей. Жду Ваши письма. Как здесь сейчас скучно! Как пусто…