В объятом тьмой помещении началось нечто невообразимое. Громкие возгласы, крики, беготня, рычание, звон посуды, грохот опрокидываемой и ломаемой мебели… Внезапно наступивший мрак ослепил присутствующих, они не видели ни зги и метались туда-сюда как полоумные, охваченные паническим, парализующим разум ужасом, не зная, куда бежать и что делать и всем существом, будто самой кожей чувствуя присутствие смерти. Кто-то бросился к входной двери, но она оказалась запертой, и все старания выломать её не дали результатов: дверь стояла как влитая, даже не шелохнулась; кто-то, порезав руки в кровь, разбил окно и попытался вышибить ставни, но также безрезультатно: ставни оказались на удивление крепкими; иные сделали попытку пробиться на второй этаж, однако, встреченные энергичными ножевыми ударами, с проклятиями и матерной руганью вынуждены были отступить.
Димон был одним из немногих, кто в этой жуткой свалке, среди бестолково носившихся, налетавших друг на друга, сталкивавшихся тел, среди диких воплей, стонов и гвалта, сумел сохранить относительное хладнокровие и способность соображать. Быстро оглядевшись вокруг, он подался в сторону, скользнул вдоль стены и юркнул в узкий коридорчик, ведший в глубь дома, – тот самый, на другом конце которого находился подвал, место давешнего Гошиного заключения. Однако, не успел он сделать и нескольких шагов, как из темноты на его голову обрушился мощнейший, сокрушительный удар, и он с проломленным черепом замертво рухнул наземь.
Гоша тоже не остался в стороне от начавшейся суматохи. Едва лишь погас свет и вокруг воцарился хаос, он поневоле вышел из оцепенения, в котором пребывал после появления Алины, и не осознанно, а скорее машинально, подчиняясь властному инстинкту самосохранения, забился под кухонный стол и, точно это могло помочь, зажмурил глаза и заткнул уши. Но это слабо помогало: перед глазами продолжали носиться страшные, не менее яркие, чем наяву, картины резни и кровопролития, творившихся рядом, а слух чутко улавливал душераздирающие крики его гибнувших товарищей. Крики, становившиеся постепенно всё приглушённее, всё тише, крики, понемногу превращавшиеся в стоны и предсмертные хрипы.
Среди всеобщей сумятицы, безумия и паники Стас оказался единственным, кто не пытался бежать, не ломал дверь и не вышибал ставни, а искал возможность оказать сопротивление и нанести врагу хотя бы минимальный урон. Он выхватил свой нож и, крепко сжав его в руке, напрягшись и стиснув зубы, резко поворачивался то в одну, то в другую сторону, каждый миг ожидая нападения невидимого противника и не решаясь пустить своё оружие в ход вслепую, чтобы не ранить кого-нибудь из приятелей, беспорядочно метавшихся вокруг. Враг же, будто нарочно, не спешил атаковать его, словно решил оставить предводителя компании напоследок и расправиться с ним как-нибудь по-особенному.
Но, наконец, Стасу улыбнулась удача. Его глаза, более-менее привыкшие к темноте, различили прямо перед собой неясные очертания огромной собаки, накинувшейся на кого-то из его друзей и пытавшейся, по своему обыкновению, вцепиться ему в горло. Стас не колебался ни секунды: опрометью кинулся на остервенелого, опьяневшего от запаха и вкуса крови пса и всадил нож ему в шею.
Раздался пронзительный, визгливый вой. Собака, почувствовав тяжёлое ранение, оставила свою жертву и бросилась на нового врага. Но Стас опередил её: быстрыми, практически неуловимыми для глаз движениями, явственно изобличавшими его умение и опыт во владении холодным оружием, он несколько раз по рукоять вонзил лезвие в грудь и брюхо пса. Тот жалобно взвизгнул, обмяк, отрывисто, хрипло задышал. Затем в горле у него забулькало, и из пасти хлынула горячая чёрная кровь.
И в тот же миг помещение залил свет, озарив ужасающую картину кровавого побоища. Тимофей и Димон были убиты, Макс и Влад ранены, Гоша в страхе забился под стол и глядел оттуда на происходящее расширившимися, остекленелыми глазами. И только Стас неподвижно, точно изваяние, стоял посреди разгромленной, забрызганной кровью кухни, хмуро глядя на издыхавшую у его ног собаку-убийцу.
– Он убил Мэнсона! – раздался истошный, истерический крик. – Моя собачка… бедненькая!.. Замочи его, папка! Порви эту тварь!
Стас поднял глаза и спокойно, даже как будто равнодушно взглянул на ту, с которой ещё совсем недавно так хотел познакомиться, – на остервенелую, дрожавшую от ярости Алину, стоявшую у стены возле выключателя и потрясавшую ножом. Вперив в него ненавидящий, метавший молнии взор, она осыпала его ругательствами и проклятиями и продолжала призывать «папку» расправиться с убийцей Мэнсона, испустившего к этому времени дух.
Услышав за своей спиной тяжёлые шаги и сиплое дыхание, Стас обернулся и увидел в паре метров от себя могучего, обнажённого по пояс, разрисованного затейливыми татуировками атлета, державшего в руке толстую увесистую дубину и угрюмо, из-под низко нависших бровей глядевшего на него. Стас сразу же понял, кто перед ним, чуть усмехнулся и даже, будто здороваясь, слегка кивнул мощнотелому «папику», взглядом специалиста окинув его впечатляющую, необычайно развитую мускулатуру и отметив про себя, какая, должно быть, силища таится в этом громадном, бугристом, точно обломок скалы, теле. И сразу вслед за этим у него возникло ещё одно, довольно тревожное соображение, от которого по коже его пробежала лёгкая дрожь, а в сердце, словно холодная ядовитая змея, вполз страх. Он понял, что, как бы силён ни был он сам, этот огромный, татуированный, как папуас, громила с застывшим бездумным лицом и тупым, бессмысленным взглядом пустых мутных глаз неизмеримо сильнее его и предстоящая схватка, вероятнее всего, закончится для него печально.
Эта мало обнадёживающая мысль, молниеносно промелькнувшая в его мозгу, заставила его нахмуриться и невольно отступить на шаг. Когда он шёл сюда, полный самых смелых и дерзких планов, окружённый десятком друзей, спокойный и уверенный в себе, ему и в голову не могло прийти, что все его планы так стремительно и бесславно рухнут и он в конце концов окажется с глазу на глаз с грозным безмолвным «папиком», которого им так ярко описал Гоша. Один на один! Только он и этот мрачный звероподобный верзила с выдающимися надбровными дугами, квадратной челюстью, необъятной выпуклой грудью и длинными, как у обезьяны, мощными ручищами, в одной из которых была зажата тяжёлая продолговатая бита, способная раскроить любой, даже самый крепкий череп. Да ещё бешеная, пылавшая к нему лютой ненавистью девица, не спускавшая с него глаз и, очевидно, ждавшая лишь подходящего момента, чтобы вонзить свой уже омоченный в крови нож ему в спину.
Он ещё додумывал эти сумрачные, смятенные думы, когда хозяин перешёл в наступление: быстро шагнув вперёд, он замахнулся дубиной и, по своему обыкновению, попытался опустить её на голову Стаса. Тот увернулся и, почувствовав прилив суровой, отчаянной решимости, которую всегда ощущал в экстремальных ситуациях, взмахнул ножом и резанул противника по руке. «Папик» взревел от боли и ярости и с удвоенной энергией, вновь вскинув дубину, бросился на врага.
На этот раз Стасу не удалось избежать удара: он пришёлся ему по запястью и заставил его невольно разжать кулак и уронить нож. На несколько мгновений пострадавшая рука онемела и утратила способность действовать. Однако Стас в драке одинаково искусно мог орудовать обеими руками: потеряв ненадолго правую, он не растерялся и левой нанёс противнику мощнейший прямой удар в челюсть.
«Папик» вздрогнул и отшатнулся. Дубина выпала из его руки. На его бесчувственном каменном лице показалось что-то похожее на удивление и растерянность. В какой-то момент могло показаться, что он сейчас потеряет равновесие и грохнется наземь. Но он устоял. Смахнув выступившую на разбитых губах густую тёмную кровь и выдавив из себя что-то невразумительно-угрожающее, он весь напрягся, напружинил свои железные мышцы, ставшие от этого ещё более рельефными и внушительными, как бы собрав все силы в комок, и, склонив голову, точно бык, бросающийся на красную тряпку, с глухим утробным рычанием ринулся на соперника.
