Анн очень часто называют Нюрами, казалось бы – ничего необычного. Но неизвестно почему, я с неприятным холодком точно предугадала, кого сейчас увижу. И не ошиблась! Из тёмного тамбура светлым пятном выдвинулось на солнце и кисло сморщилось знакомое лицо моей бывшей соседки, ненавистной Нюрки Моториной.
* * *
«Мы едем, едем, едем, в далёкие края…»
В действительности состав не ехал, а полз длинной усталой гусеницей, сутками простаивая на узловых станциях. В битком набитых вагонах было жарко и душно, измученные дети устали, а мы, взрослые, сбивались с ног, стараясь поднять им настроение, вовремя покормить и напоить. Часто кто-то из младшеклассников плакал, и тогда я подходила и крепко обнимала его, нашёптывая в ухо всякие смешные нелепицы, которые приходили в голову. Я бы и сама с удовольствием заревела, подвывая в голос: «Ой, мама, мамочка, на кого же ты меня покинула?» Но мама осталась в Москве, а здесь я была ребятам и за маму, и за папу, и за учительницу.
«Только не раскисай!» – твёрдо внушала я себе, едва размыкала веки после сна. Впрочем, спать доводилось урывками, кое-как свернувшись калачиком под столиком у окна, на нескольких одеялах вместо матраца. Через неделю пути я поймала себя на том, что сижу на корточках посреди вагона и мотаю головой на манер спящей лошади.
Ребята сидели на полках так плотно, что первое время после отъезда я нелепо стояла в проходе, выискивая местечко, где можно присесть хотя бы на краешек скамьи.
Окна вагонов закрывали плотные светомаскировочные шторы, но днём их наполовину приоткрывали, и тогда к щёлке немедленно приникали любопытные детские глаза и начинались негромкие обсуждения происходящего. Несколько раз наш поезд попадал под обстрел, а однажды мы ехали внутри огненного коридора, потому что с двух сторон по обочинам горели леса. Поезд шёл посреди густых клубов чёрного дыма и оранжевых языков жадного пламени. Казалось, что горели земля и небо. Я кинулась задёргивать занавески, чтобы скрыть царящий вокруг ужас. Стало трудно дышать. Дети кашляли, но, что удивительно, не плакали. Плакала я, но не от страха, а от гордости за ребят, что, сжавшись в комочки, отчаянными глазами смотрели на подбиравшийся к нам огонь и молчали. Быстрым шагом по вагонам прошла Оксана Степановна. Остановилась около меня на минуту, положила руку на плечо и чуть сжала пальцы.
– Всё будет хорошо, Ульяна. Мы выдержим это испытание.
Если бы поезд остановился, мы погибли бы, поэтому машинист прибавил ход, и казалось, что состав мчит нас прямо в полыхающее жерло вулкана. Потом была долгая стоянка на запасных путях, когда все дети высыпали на обочину, поросшую ромашками, и бурно, взахлёб делились пережитым: «А ты видел? Ты видела? А я нисколько не боялся…» Это была неправда, потому что страшно было всем, но страх и трусость – разные вещи. Мы не струсили, а значит, победили.
Мимо нас в сторону Москвы из глубины России шли и шли эшелоны, и кажется, что вся огромная страна пришла в движение, как гусеницы танка, что с грохотом и лязганьем разворачивал орудие на одном из разъездов. Ехали теплушки с солдатами, паровозы тянули длинные платформы с орудиями, покрытыми брезентовыми чехлами. По очертаниям стволов мальчики старались угадать: гаубицу везут или зенитку. Девочки обычно оживлялись при виде санитарных поездов, что шли в обе стороны – к фронту порожняком, а обратно наполненные ранеными, и от вида людей в кровавых бинтах, что маячили в окнах вагонов, становилось страшно и горько.
Помимо заботы о детях в мои обязанности входило кипячение воды в титане – огромном баке с краником и топкой. В бак входило ровно восемь вёдер. Как только поезд останавливался, мы с моими помощниками – четырнадцатилетними мальчиками Волей и Никитой – хватали вёдра и неслись к водяной колонке. Обычно они располагались в начале платформы, чтобы заправлять водой паровозы. В длинной очереди из пассажиров с вёдрами я вспоминала о том, что ещё весной сидела за партой и думала о всяких глупостях, наподобие вечеринки у подружки Тани и танцев под пластинку с фокстротом. Чтобы залить бак, за водой ходили несколько раз, а потом я открывала топку и забрасывала туда пару совков угля. Горит уголь хорошо, а вот разгорается плохо, поэтому предварительно приходилось заготавливать хворост, щепочки или обрывки бумаги, которые я теперь, как старьёвщица, подбирала везде, где только можно.
– Если воду как следует не прокипятить, то может вспыхнуть эпидемия дизентерии, и тогда мы не довезём детей живыми, – строго предупредила Оксана Степановна.
Растапливать титан я начинала в четыре часа утра, чтобы к восьми вода успела прокипеть и немного остыть, иначе дети ошпарятся. Кормили три раза в день: на завтрак кусок хлеба с тёплой водой, на обед каша – спасибо родному заводу за полевую кухню в прицепной теплушке, на ужин – снова хлеб или несколько сушек, приправленных горстью сушёной кураги. Съестные припасы, взятые из дому, исчезли в желудках в течение первых дней, и сейчас наш девиз: экономия, чистота и порядок.
* * *
– Евграфова! Что ты стоишь, как колода?! Пойди вытри около титана! Развела грязь, словно в свинарнике! – зычным голосом рявкнула на меня Нюрка Моторина.
Я никак не могла перестроиться с Нюрки на Анну Филипповну и мысленно продолжала называть её Нюркой, как большинство соседей в нашем старом дворе.
Взглянула за её спину, откуда сын Витька корчил мне рожи, подумала, что Витьке пошла бы на пользу старая добрая трёпка за уши.
Я пожала плечами:
– Около титана было чисто, и если кто-то из ребят нечаянно пролил воду, то я вытру.
Мне приходилось с трудом удерживаться от дерзости, но я с самого начала решила, что не стану поддаваться на провокации, а то слово за слово, и до драки может дойти. Ну уж нет! Пусть бесится, сколько ей угодно.
Моё внешнее спокойствие выводило Моторину из себя, и она из кожи вон лезла, выдумывая всё новые придирки. Сначала мне было обидно до ужаса, но потом я подумала, что каждая обида, как камень, который ты кладёшь в свой заплечный мешок. И в твоей власти скинуть разом весь груз и идти налегке, но ты почему-то предпочитаешь тащить его дальше. Я свой мешок тащить не хотела, собирать коллекцию обид тоже, а значит, наилучший выход – не обращать внимания. Правда, у меня не всегда получалось закрывать глаза на явную несправедливость, но я училась.
В самом начале пути я сходила к Оксане Степановне и попросила перевести меня в другой вагон. Оксана Степановна надела очки и пристально посмотрела мне в глаза.
– Ульяна, ты взросла девушка и должна понимать, что нам сейчас не до детских капризов «не хочу, не буду». Состав сопровождающих укомплектован, и я не желаю никого из них срывать с места. – Её взгляд потеплел. – Работай и не жалуйся. Кстати, это станет для тебя хорошим уроком. Помни, что терпение и смирение относятся к добродетелям.
– Евграфова, иди посмотри, что там в туалете засорилось. Почему девочки жалуются?
Обтерев руки о тряпку, я побежала в туалет, где, прижавшись к стене, рыдала маленькая Лариса.
– Лара, что случилось?
– Там, там. – Захлёбываясь слезами, Лара показала на сливное отверстие, где сквозь дырку были видны медленно проплывающие шпалы. – Я уронила туда куколку.
– Девочка моя, – я присела на корточки и взяла её маленькие ручки в свои, – куколку теперь не достать. Но я обещаю, что у тебя ещё будет много прекрасных кукол, гораздо лучше, чем эта. Главное, помни, война скоро закончится, просто надо немного потерпеть. Терпение и смирение относятся к добродетелям. Представь, что твоя новая кукла где-то сидит на полке в магазине и ждёт свою хозяйку. Кстати, как ты её назовёшь?
Девочка на миг задумалась.
– Не знаю. – Она вытерла слёзы подолом платья. – Можно я назову её Ульяна, как тебя?
– Договорились! – Я вывела Лару в вагон и нашарила в кармане ириску. – Вот, возьми. Не плачь и думай про новую куклу.
Едва усадила Лару, как по вагону прокатился короткий выкрик Моториной: