Мама вздохнула:

– Не хотела тебе говорить на ночь. Но знаешь, Уля, завтра тебе надо собираться в дорогу в эвакуацию.

– Куда? Мама, в какую дорогу? Зачем? О чём ты говоришь?

Мамино сообщение застало меня врасплох. Захлебнувшись воздухом, я вскочила и закружила по комнате. Под руки подвернулся стул с книгой на сиденье, которую я читала вечером. Я зачем-то раскрыла книгу, провела пальцами вдоль закладки и снова закрыла.

– Уленька, наш завод эвакуируется на Урал. Первым эшелоном отправляют детей и иждивенцев. Основные кадры двинутся за вами вслед, когда мы погрузим оборудование и подготовим цеха…

Тут мама резко оборвала речь. (И лишь после войны я узнала, что был приказ подготовить промышленные предприятия к уничтожению на случай прорыва врага.)

Мама подошла ко мне и привлекла к себе.

– Дочь, послушай, в заводоуправлении я пообещала, что ты будешь помогать сопровождать ребят. Ты же у нас взрослая.

– Но я не хочу бежать из Москвы! Я коренная москвичка, и моё место тут! Городу нужны каждые рабочие руки! Я работаю на огородах, рою окопы, таскаю песок и заготавливаю дрова! Мы, молодёжь, не сидим без дела! Вон, Светлана Тимофеевна учится на курсах медсестёр. Я тоже пойду!

В диком возбуждении я тарахтела со скоростью швейной машинки в руках мастерицы. Я чувствовала, что прямо сейчас, в эту самую секунду, меня с силой отрывают от любимой Москвы, чтобы зашвырнуть в тревожную неизвестность.

– Ульяна, вопрос твоей эвакуации не обсуждается, – ровным тоном сказала мама. – Идёт война, и наши желания не имеют ровно никакого значения. Никто не смеет поступать по своему хотению – мы должны делать так, как надо стране.

– А как же папа? – с напором спросила я и покраснела, потому что в действительности подумала не про папу, а про Серёжу Лугового, который, без сомнения, останется защищать Москву, а меня презрительно назовёт беженкой.

Вопрос эвакуации в последние дни горожане обсуждали с горячностью кулачных боёв «стенка на стенку». Одни считали, что из города бегут пораженцы и трусы, а другие утверждали, что в Москве остаются предатели, ожидающие прихода немцев.

– Папе мы будем писать, как и писали, – немедленно отозвалась мама. – Раз мы знаем номер полевой почты, значит, наши письма найдут его в любом случае.

– И в какой город мы едем? – с трудом выдавила я, уже понимая, что наша эвакуация неизбежна.

Мамин ответ добил меня окончательно:

– Пока не знаю. – Мама ласково погладила меня по спутанной, кое-как заплетённой наскоро косе. От её пальцев легко пахло земляничным мылом. – Это государственная тайна. Пункт назначения нам сообщат в вагонах.

Час от часу не легче! Разумеется, ни о каком сне речь уже не шла. Остаток ночи я юлой прокрутилась с боку на бок, пытаясь переварить тысячи мыслей, одновременно обрушившихся на мою голову. Под утро я уткнулась в подушку и горько всплакнула, проклиная ненавистную войну, из-за которой я должна завтра (уже завтра!) отправляться в эвакуацию.

С вещевым мешком за плечами я шла по платформе вдоль длинного поезда, наспех составленного из разномастных вагонов. Перед этим я долго металась по вокзалу, пока не увидела у запасного пути нужную табличку с надписью мелом на указателе «Эвакоэшелон 136». Так назывались составы, отправлявшиеся в глубокий тыл.

От скопления людей на платформе рябило в глазах, и, если бы не поезда с двух сторон длинного перрона, часть толпы неизбежно свалилась бы на рельсы, прямо под колёса паровоза. Дети и плачущие матери смешались в единую пёструю массу, которая хаотично двигалась в разных направлениях. Меня толкали, сбивали с ног. Кто-то тащил огромные тюки с добром, кто-то прижимал к себе скромный колокольчик и кричал «Поберегись!», но на него никто не обращал внимания и не давал ему дорогу. Привстав на цыпочки, растрёпанная женщина запихивала в окно вагона вещевой мешок, из которого торчал детский сачок для ловли бабочек. Мне предстояло отыскать в этой толпе заведующую заводским отделом культуры Оксану Степановну, чтобы поступить в её распоряжение.

Мама не поехала меня провожать, так как паковала заводскую документацию, и поэтому мы простились на пороге дома.

– Я надеюсь на тебя, Уленька. Будь умницей. – Мама сморгнула набежавшие слёзы. В последнее время она плакала почти постоянно. – Верю, что мы скоро встретимся. Я люблю тебя!

За ночь мамино лицо осунулось и побледнело до серости. Она постоянно гладила меня то по плечам, то по щекам, то кидалась проверять мои документы, которые сама сложила в клеёнчатую сумочку на шёлковом шнурке и велела никогда, ни при каких обстоятельствах не снимать её с шеи.

– Я тоже люблю тебя, мама!

Слова любви разрывали моё сердце на части от нежности и жалости.

Взмахнув рукой на прощание, мама убежала на завод, а я осталась стоять у окна, глядя, как несколько мужчин возводят у нас во дворе баррикаду из досок и мешков с песком. Кроме мамы, я успела попрощаться с одноклассниками и самое главное – с Серёжей Луговым.

– Значит, эвакуируешься? – Серёжа сузил свои глаза-льдинки и слабо улыбнулся краешком рта, как улыбаются тяжело больному.

– Серёжа, я не хотела. Но мама сказала, что война и надо выполнять приказы.

– Да я понимаю. – Серёжа вскинул голову и пристально взглянул на меня. – Жалко терять друзей. Я хочу на фронт уйти. Будешь меня помнить? – Его руки внезапно взметнулись мне на плечи, и к щеке невесомо прикоснулись тёплые губы. – Прощай, Ульяна! Как говорят, не поминай лихом! Увидимся после войны!

Серёжин поцелуй помог мне собраться с духом перед дальней дорогой. Снова и снова я вспоминала его дыхание на моей щеке и глаза, смотрящие в самую глубину души.

Он сказал, что мы увидимся после войны. Идя по платформе, я всё ещё была во власти его обещания и представляла, как вернусь обратно на эту же самую платформу, выйду из здания вокзала и увижу его, Сергея, в армейской форме и тяжёлых сапогах с пылью фронтовых дорог и с боевыми наградами на потёртой гимнастёрке.

Он протянет мне скромный букет ромашек и негромко произнесёт:

«Вот, Уля, мы и встретились. А ты не верила!»

– Я верила! – громко сказала я и спохватилась, что разговариваю сама с собой, как умалишённая. Впрочем, на меня никто не обратил внимания посреди всеобщего гвалта, криков и слёз. У дверей вагонов вместо проводников в форме стояли женщины и называли фамилии по списку:

– Петя Краснов!

– Я, я Петя Краснов! – истерично отозвалась полная женщина в пёстрой косынке. Она выпихнула вперёд испуганного мальчика лет десяти, наклонилась и стала осыпать поцелуями его стриженую макушку. – Вы уж там за ним присмотрите, чтобы поел как следует и в поезде не продуло.

Её никто не слушал.

– Маша Орехова.

– Володя Соколов.

Один за другим дети уходили в вагоны, и их матери прилипали к окнам, жадно ловя последние взгляды перед отправлением поезда.

Я обратилась к одной из тех, кто стоял со списком детей:

– Мне нужна Оксана Степановна.

– Оксана – это туда. Иди в пятый вагон, – хриплым басом ответила высокая худая провожатая. Она отёрла вспотевший лоб и с видимым усилием выкрикнула: – Ира Кузьмина! Лариса Попова!

Испуганные глаза, панамки, шапочки, тонкие ручки, обнимающие торбочки и чемоданчики. Среди младшеклассников я увидела кучку ребят постарше. Те держались вместе, старательно делая вид, что им не страшно. Но я видела, что они боятся точно так же, как и я.

На подножке пятого вагона я обнаружила полную женщину в синем платье, с быстрыми, но мягкими движениями.

– Оксана Степановна?

Она подняла на меня тёмные глаза с покрасневшими от недосыпания белками.

– Да. Что ты хочешь?

– Здравствуйте, я Ульяна Евграфова. Мама сказала, что мне надо вам помогать.

– Дочка Антонины?

Я кивнула:

– Да.

– Хорошо, что ты пришла! Помощь очень нужна, за ребятишками глаз да глаз. – Она обвела рукой море детских голов. – Мы дошколят не берём, у нас только школьники. Но сама понимаешь, младшие классы, считай, тот же детский сад. Сейчас я тебя познакомлю с начальством Анной Филипповной. Будешь у неё на подхвате. – Она обернулась в глубь вагона и громко позвала: – Нюра, выйди сюда, познакомься с помощницей!