– Евграфова! Иди сюда!

«Да чтоб тебя разорвало», – вскользь пожелала я, пробираясь в другой конец вагона, где Нюрка Моторина вдвоём с сыном заняли целую нижнюю полку, что в переполненном вагоне было неслыханной роскошью.

– Евграфова, – Нюрка обтёрла рот двумя пальцами (ела что-нибудь, зараза!), – почему у тебя мальчишки днём разодрались?

Кира и Серёжа действительно поссорились из-за пустого спичечного коробка. Я коротко отрапортовала:

– Дети. Я уже разобралась с конфликтом.

– Рассади их на другие места и скажи, чтобы вели себя тихо! – Привстав на колени, Витька что-то зашептал матери на ухо. Нюрка кивнула головой: – И ещё скажи, чтоб моего Витюшку не назвали маменькиным сынком. Услышу – выставлю в тамбур.

Я вспыхнула:

– Не имеете права! Сами разбирайтесь со своим Витюшкой.

– Да ты!.. Кто ты такая? Тебя из милости в эвакуацию взяли! Мать едва не в ногах перед директором валялась, не тебе мне указывать! – Наливаясь краснотой, Нюрка стала приподниматься с места, словно хотела ударить меня по лицу.

Из милости? В ногах валялась? Я почувствовала себя так, словно по лицу прошлись грязной тряпкой. Меня затрясло от унижения и гнева. Я не относила себя к тихоням и скромницам и в мирное время нашла бы способ осадить наглую бабу, пусть она хоть на сто лет старше меня.

Но сейчас война, и свои не должны драться со своими, потому что враг именно того и ждёт.

«Раз, два, три, ля-ля-ля, – начала повторять я про себя, забивая поток злых мыслей, – ля-ля-ля».

Я была на голову выше юркой жилистой Нюрки Моториной и смотрела на неё сверху вниз. Очевидно, она ожидала отпора, но я молчала, рассматривая её с холодным спокойствием исследователя флоры и фауны.

Меня выручил тоненький вскрик Лары, потерявшей куколку:

– Уля! Ульяна, иди скорее сюда!

Не удостаивая Моторину вниманием, я круто развернулась. Наверняка она напишет мне в характеристике, что Ульяна Евграфова работала плохо, вела себя грубо и критиковала советскую власть. Последнее представлялось опасным, но я нахмурила лоб и упрямо решила, что всё равно не стану подстраиваться под Моторину, а насчёт того, кто из нас работает, пусть спросят детей – они не соврут.

Лара стояла в проходе вагона и поджидала меня, выставив вперёд ладошки лодочкой, как иногда держат внутри пойманную бабочку.

– Уля, смотри, что у меня есть!

Её худенькое личико светилось от счастья. Бережным движением она развернула ладони, и я увидела лежащую внутри малюсенькую тряпочную куколку размером с указательный палец. Крохотка в пёстром платке и русском сарафане держала в руках холщовый узелок, перевязанный красной ниткой.

– Видишь, Уля, теперь у меня снова есть куколка!

Я присела на край полки против стоящей Лары:

– Откуда у тебя такое чудо?

Лара засияла улыбкой:

– Наташа дала. Она сказала, что эта куколка называется подорожница и у неё в узелке спрятана щепотка крупки, чтобы в дороге было сытно. А ещё Наташа сказала, что бабушка сделала двух таких куколок, чтоб им было вдвоём весело. Вот Наташа со мной и поделилась.

Я взглянула в сторону Наташи – некрасивой угрюмой девочки, которую не сумела разговорить. На все вопросы Наташа отмалчивалась и держалась особняком, крепко прижимая к коленкам клеёнчатый баул с вещами.

«Так вот ты какая, Наташа!» – с уважением подумала я про себя и решила, что обязательно сделаю для неё что-нибудь очень приятное.

Время подходило к обеду, разливая в вагон сквозь полузакрытые шторы на окнах потоки солнечных лучей. По обеим сторонам дороги тянулись деревянные дома, среди которых виднелись остовы сгоревших срубов. На косогоре паслись несколько коз, вызывая в памяти образы прежней мирной жизни, счастливой, а теперь бесконечно далёкой.

Вагон крепко тряхнуло на повороте, из распахнутого окна около титана потянуло гарью от паровозной трубы, а навстречу нам, по соседнему пути, война гнала на фронт эшелон за эшелоном.

Мы стояли на узловой станции вторые сутки. На улице моросил дождик, и серая погода крадучись заползала в распахнутые двери поезда, давая передышку от августовской жары и душного воздуха. В вагоне стоял стойкий запах давно не стиранной одежды.

Я смотрела на закопчённые лица ребят и знала, что и сама похожа на негритянку с Берега Слоновой Кости, потому что за время пути воду приходилось экономить, а паровозный дым из трубы коптил постоянно. Колонка с водой располагалась далеко от запасных путей, и я решила водить детей мыться партиями по десять человек.

Мимо натужно ползли грузовые составы, воинские эшелоны, порожняки и пассажирские поезда, а нам всё не давали сигнал к движению. Я знаю, что Оксана Степановна несколько раз ходила к начальнику станции справиться об отправке, но он каждый раз ссылался на приказ наркомата и говорил, что мы, эвакуированные, груз второстепенной важности и по инструкции он обязан давать зелёный свет транспорту военного назначения.

У колонки с водой, как всегда, толпилось много людей с бидонами и банками. Молодая женщина с ребёнком за спиной жадно пила из большого жестяного кувшина, роняя на подол капли воды. Рядом в ведре с водой весело брызгались мои ребятишки. Лара с Наташей теперь ходили парой и мылись степенно, поливая воду друг другу в ладошки. Как права была Наташина мама, изготовив двух куколок!

– Слыхали, в буфете на станции эвакуированным дают гороховой суп?! – издалека закричала какая-то женщина в железнодорожной форме. – Торопитесь, пока не закончился!

Я посмотрела на ребят:

– Если мы сейчас пулей побежим в поезд, то я успею в буфет за супом. Давайте скорее! Наперегонки!

И снова очередь. Длинный хвост из эвакуированных дугой огибал здание вокзала и тянулся к буфету в деревянном домишке с алой броской надписью. Я стояла с ведром в руках и ловила на себе косые взгляды.

– Ишь ты, с ведром явилась, – громко сказала женщина позади меня. – Пузо не треснет?

– Не треснет! – Я взглянула на девочку лет десяти, прижавшуюся к её боку. – Вы с дочкой вдвоём едете, а у меня полный вагон таких детей, но только одних, без мам. И продукты заканчиваются.

– Да сказать можно всё что угодно! – выкрикнул кто-то из толпы. – Если каждый с ведром придёт, то нам и по столовой ложке не достанется.

Пусть говорят! Я упрямо наклонила голову и стала считать доски на обшивке буфета. Снизу доверху получалось тринадцать рядов. Трава вокруг и в ромбике бывшей клумбы, обложенной кирпичом на ребро, была вытоптана дочиста тысячами ног. Очередь двигалась быстро. Сквозь распахнутую дверь я видела, как буфетчица, орудуя большим половником, ловко наливает суп в подставленную тару. Одному человеку – один половник. Я стала думать, как мне объяснить ей и очереди, что суп не мне, а чужим детям, как вдруг заметила в начале очереди щуплую фигуру Моториной с армейским котелком в руках. Витька околачивался поблизости и, разглядев меня, тут же показал мне сначала язык, а потом локоть. Значит, Моторина знала про суп, никому не сказала и поспешила набрать себе. Себе! Не детям!

«Раз, два, три, ля-ля-ля», – забубнила я мысленно, перебарывая яростное чувство праведного гнева. Мама говорила, что надо дышать глубоко. Мама… Если бы она была сейчас со мной… Если бы мамы всех советских детей сейчас были с ними… И поезд вёз бы не в эвакуацию, а в Крым, или в Сочи, или в деревню к бабушке.

«Тяжело терять друзей», – сказал мне Серёжа Луговой. Вспоминая мимолётный поцелуй на прощание, я прикоснулась пальцами к щеке, словно кожа до сих пор хранила тепло его губ. А ещё я вдруг вспомнила Игоря Иваницкого в кружевных маминых перчатках и его замкнутое лицо, когда Серёжа Луговой обозвал его белоручкой. Это, наверное, потому, что на ступеньках вокзала сидел маленький мальчик с футляром для скрипки. Игорь тоже играл на скрипке. Ах, как весело мы в школе отмечали наступление нового, сорок первого года! Скрипка Игоря выпевала тягуче-красивый и нежный вальс, а я болтала с девчонками и гадала, пригласит меня на танец Серёжа Луговой или нет. Он пригласил пионервожатую Вилену с толстым носом и грубым мужским голосом. Подружки хихикали, а я злилась.