Быстро выйдя из дома Щенятевых, Кира поняла, что не знает, куда идти, и ноги сами повели ее в сторону Смоленского кладбища. Атласные бальные туфельки скоро завязли и потерялись в глубоком снегу, и барышня пошла дальше босиком, то и дело останавливаясь, потому что подол платья намок и потяжелел, мешая идти.

Ксению она нашла за оградой кладбища, посреди поля. Та на коленях молилась о чем-то своем – быть может, о покойном муже, а может, обо всем засыпающем городе, о том, чтобы поменьше в нем было таких смертей. Кира подошла к ней, склонившись, протянула запеченное яблоко, которое стянула с обеда у Щенятевых, и проговорила тихо:

– О здравии тяжко болящей Наталии.

Юродивая не шелохнулась, но Кира проследила движение ее глаз. Ксения смотрела туда, где, присыпанные снегом, спали лачуги низшего слоя населения столицы. Барышня поняла, дошла до крайней лачуги, подметая подолом снег, положила яблоко на окошко и вернулась. Опустилась на колени чуть поодаль от Ксении и тоже доверила небу, снегу и крестам, осенявшим старые надгробия, свою молитву.

– Сегодня должен наступить кризис, – сказал доктор Финницер, снимая с шеи больной очередной компресс. И только очень чуткое ухо услышало бы в его голосе тревогу и усталость: он ухаживал за Наталией Ивановной уже часов восемнадцать кряду, начал сразу с дороги и пока еще ни разу не поел и не сомкнул глаз.

– Это что ж такое – хризес? – непонимающе переспросила Феша.

– Одно из двух: или пойдет на поправку, или… – Доктор услышал хрип больной и тяжело замолчал, не договорив, что́ «или». – Я сделал все что мог. Дальнейшее в руках Великого Врача, перед Которым я склоняюсь в молчании и воле Которого подчинюсь.

Из его речи Феша поняла только то, что сегодня барыня должна или умереть, или подняться, но внутренним, бабьим каким-то чутьем уловила главное: иноземный лекарь места себе не находит и потому стал многословен, из чего заключила, что барыня скорее скончается, чем выздоровеет. Крикнула Три-шу, опять куда-то удравшего:

– Трифон, сходи в Корсунскую церковь за отцом Василием.

Тришка, едва запахнув зипун, выбежал на улицу. Он понял, что это значит, и бежал теперь сломя голову и всю дорогу повторял про себя: «Господи помилуй!» Барыню он уважал, но сейчас болел сердцем не столько за нее даже, сколько за дочь ее, а его подругу. Триша знал, что смерти Наталии Ивановны Кира не вынесет. А он не вынесет Кириных слез. Он уже видел их однажды и понял, что это страшнее даже, чем больной зуб или великопостная исповедь. Других сравнений его простой мозг придумать не мог, но никогда еще в жизни Тришке не было так страшно, как сейчас.

Трифона не было, кажется, несколько часов, хотя на самом деле прошло не больше двадцати минут. Наталия Ивановна Караваева повернула голову, тихонько простонала и силилась что-то сказать, но не могла. И тогда весь ужас того, что могло произойти, помноженный на внезапный приступ нежности, бессонную ночь и чувство голода, придавил доктора Финницера. Тот бессильно рухнул в изножье больной, закрыл лицо руками и в каком-то исступлении пролепетал:

– Oh, mein Herr…[9] Если Тебе непременно нужно кого-то забрать, возьми лучше меня.

Пришедший священник сделал глухую исповедь[10] и причастил умирающую. Приняв Святые Дары, Наталия Ивановна спокойно выдохнула и прикрыла отяжелевшие от болезни глаза.

В запорошенном поле возле старого кладбища, стоя на коленях в снегу, молилась юродивая Ксения. Неподалеку от нее, с непривычки ежась и икая от холода, молилась Кира. В маленькой комнатушке маленького домика на окраине маленького городка, мерно кадя, молился престарелый священник. Там же, снова бессильно упав головой в изножье больной, молился вполголоса по-немецки доктор. В соседней просторной комнате, перемежая поклоны водкой и водку поклонами, молился Александр Онуфриевич Караваев. Забившись за печку и стараясь не плакать, неумело молился Триша. Феше молиться было некогда, но и она, бегая из комнаты в комнату, то и дело крестилась на ходу на образа.

– Отошла, болезная? – спросил, просовывая в дверной проем свою большую голову, Александр Онуфриевич. От него пахло ладаном и водкой. «Чисто русское сочетание запахов!» – подумал доктор. Сам удивился, что в такую минуту могут еще приходить в его голову такие ничтожные мысли.

– Да Господь с вами, барин! – отмахнулась передником Феша. – Спят оне. На поправку пошли-с, не иначе.

Фетинья Яковлевна была права: проспав после Причастия четыре с половиной часа кряду, Наталия Ивановна проснулась почти здоровой. Во всяком случае, жар спал, лицо ее заметно посвежело, и она смогла сесть на кровати и в полной мере оценить, кого послал ей в качестве лекаря Господь и двоюродный брат Гриша.

– Фадюша? – Хозяйка улыбнулась, назвав лекаря русским именем, и на щеках ее появились обаятельные ямочки. – Вот уж не чаяла! Как благодарить, даже не знаю…

– Лучшая благодарность лекарю – что пациент здоров! – сухо ответил доктор Финницер. И только Феша, успевшая проникнуться к доктору самой неподдельной симпатией, снова разгадала выражение его глаз. В них было счастье пополам с непонятной грустью и чем-то похожим на чувство вины.

К утру, немного поев, Наталия Ивановна встала, при помощи Феши оделась и заплела косы, попросила позвать отца Василия отслужить благодарственный молебен и как ни в чем не бывало принялась хлопотать по хозяйству.

Тем же вечером слег в пурпурной лихорадке доктор Таддеус Финницер.

– Не хотите ли загадку?

– Изволь, Арсений Григорьевич!

– А вот: доводилось ли вам когда-нибудь видеть золотую осень среди зимы?

Студенты сосредоточенно засопели, пытаясь придумать отгадку, наконец один из них, чернявый кучерявый Андрюша Синицкий, неуверенно спросил:

– Это… костер на снегу?

– А можно, кстати, и так сказать! – обрадовался Арсений. – Но ты, между тем, все равно не угадал. Подумай еще!

– Братцы, позвольте пригласить вас всех на мою свадьбу в будущее воскресенье! – после некоторого молчания перевел тему розовощекий блондин Алешка с неприглядной фамилией Пиголицын.

– Вот как? На ком же ты собрался жениться? – загалдели все сразу.

– На Оленьке Злотниковой.

– Это на той, что прошлый год приезжала с маменькой поприветствовать тебя с днем Ангела?

– Да, на ней.

– Так, погоди… – почесал голову Арсений. – Она же, сколь я помню, тебе троюродная сестра. Разве можно?

– По благословению правящего архиерея можно! – парировал Алешка безапелляционным тоном.

– И что, – ехидно поинтересовался Арсений, – вы с Оленькой ездили к преосвященному Илариону?

Алешка огляделся и, понизив голос, шепнул приятелю:

– Послушай, да кто там смотрит! Сам понимаешь, до Бога высоко, до преосвященного Илариона далеко!

– Вот это, друг мой, слова не мальчика, но мужа! – Арсений одобрительно похлопал друга по плечу. – Где свадьба-то будет?

– В Иоанне Воине. На Оленькином приходе.

– Венчаетесь в церкви, посвященной воину? Смотри, как бы не воевать потом всю жизнь.

– Это ты на ходу примету придумал, братец. Отродясь не было такой, – сконфузился Алешка.

– Прав, не было, а только не складно ли придумано? Ведь и все суеверия по схожей логике строены, а?

– Пожалуй, что и складно. – Алешка хотел еще что-то сказать, но пора было идти слушать лекцию по римскому праву.

Шутки шутками, это по молодости, пожалуй, что и можно, а вот к лекциям студенты Московского университета относились со всей серьезностью. Поэтому Арсений Безуглов, как и его товарищи, слушал пожилого плешивого профессора очень внимательно. И тут, когда красноречивый лектор живописал римское право времен ранних христиан, темноволосую голову Арсения, прикрытую белым париком, посетило первое озарение.