– Спина, – виновато пояснила я.

– Прости.

Он отстранился, и я испытала странную смесь чувств: облегчение – ведь я получила, что хотела, смущение и… сожаление, что все закончилось так быстро. Однако Коста вдруг перевернул меня на живот, и я вцепилась пальцами в жесткую шкуру, ощущая, как он вновь заполняет мое тело. Таких картинок в медицинской энциклопедии не было, и мои мысли метались как пойманные птицы. Так можно? Так правильно?

Коста двигался во мне все быстрее, сжимал мои бедра, целовал и прикусывал шею. Он подтянул меня выше, заставив прогнуться в пояснице, и вскоре я позабыла и вопросы, и ответы, и только цеплялась пальцами за медвежью шкуру, уже не в силах сдерживать стоны.

Пламя потрескивало в камине, жесткий мех колол кожу, и то, чем мы занимались, было таким диким, первобытным, что во мне будто проснулось что-то древнее, исконное, и когда Коста усадил меня сверху, я сама подхватила ритм. И с каждым движением что-то густое, горячее закручивалось в узел внизу живота, собиралось во мне как река, пойманная плотиной, а потом вдруг прорвало заслоны и растеклось по всему моему телу, заполняя каждую клеточку, поднимая меня и неся куда-то неудержимой волной.

Я замерла, испуганно глядя на Косту и хватая ртом воздух, забыв как дышать.

– Все хорошо, Лисичка, – пробормотал он, приподнимаясь и обнимая меня. – Все хорошо.

Он закрыл мой рот поцелуем, глуша рвущийся крик, продолжая двигаться во мне, и я будто умерла: тело выгнулось от сладких судорог, пронизавших меня до кончиков пальцев, а мгновением позже Коста глухо застонал, уткнувшись мне в плечо…

Я лениво перебирала темные пряди волос, собирая себя заново, чувствуя биение чужого сердца своей грудью. Я была такой легкой, что, кажется, улетела бы в приоткрытое окно, если бы не горячее мужское тело, прижимающее меня к медвежьей шкуре.

Коста приподнялся, опершись на локоть, и посмотрел на меня.

– Спасибо, – шепнула я, коснувшись кончиками пальцев чуть колючей щеки, твердого подбородка с маленькой ямочкой. Губы на вид – ничего особенного, обычные: не пухлые, не тонкие, слева на верхней едва заметный белый шрам. Кто бы мог подумать, что эти губы могут так целовать.

– Пожалуйста, – улыбнулся Коста. – Может, давай еще разок? Чтоб наверняка.

– Думаю, ты и так все сделал как надо, – возразила я, отчего-то смущаясь и пытаясь вывернуться из-под него, но Коста склонился и поцеловал меня снова. Так ласково и бережно, что в глубине души я даже начала злиться – зачем? Я ведь не просила его быть со мной нежным! Как мне теперь возвращаться в обычную жизнь, где никто не зовет меня лисичкой и уж, конечно, никогда не станет так целовать?

Внизу хлопнула дверь, раздались голоса. Коста вскочил и принялся одеваться, молча указав на мой пеньюар. Опомнившись, я натянула его и, заметавшись, нашла халат. Быстрый поцелуй обжег мои губы, а потом Коста прошептал:

– Удачи, Лисичка.

Запрыгнув на подоконник, он исчез в ночи, которая уже начинала светлеть. Я подбежала, выглянула наружу, и успела увидеть лишь тень, перемахнувшую ограду.

– Элисьена! – в дверь загрохотали, и я, закрыв окно и закутавшись в халат, сдвинула засов.

– Чего закрылась? – недовольно спросил дядя, входя в кабинет и оглядывая все вокруг.

Следом явился Говард Доксвелл, слуги поспешно зажгли всюду свечи, и я заморгала от света, резавшего глаза.

Дядя явно собирался в спешке: рубашка застегнута не на ту пуговицу. Зато плащ закреплен шикарной брошью в виде рыбки, усыпанной мелкими топазами, подчеркивающими семейный цвет глаз. На нем наше сходство с дядей заканчивалось. Он был выше меня на целую голову, с пепельными волосами, которые в последнее время стремительно его покидали, и обрюзгшими чертами лица. Излишнюю полноту дядя ловко скрывал одеждой, которую щедро украшал оборками и бантами, точно заправская кокетка. Иногда мне казалось, что, будь его воля, он бы и в женские платья рядился.

В детстве дядя относился ко мне с прохладным равнодушием, как к навязанной обузе, от которой никуда не деться. Но когда я стала взрослеть, будто с цепи сорвался: постоянно придирался к любой мелочи, а потом начал бить.

– Красная такая, – недовольно заметил дядя, но, опомнившись, нацепил маску фальшивой заботы. – Плакала? Прими мои соболезнования, Элисьена. Ужасное горе… Любимый муж… Сережки чего сняла? Потеряешь!

А я с ужасом увидела на полу рядом со столиком, на котором остались лежать мои серьги, запонку. Я будто нечаянно столкнула со стола сережку и, склонившись, сгребла все в кулак и быстро сунула в карман.

– Я требую немедленного освидетельствования Элисьены эль Соль, – произнес сын Гевина.

На меня он старался не смотреть, и я тоже не испытывала удовольствия от его вида: уж слишком похож на отца, пусть и моложе. Те же тяжелые надбровные дуги, мясистый нос, только Говард, в отличие от папаши, тщательно брился, да глаза у него пока что не прятались под набрякшими веками и смотрели на меня цепко, как на преступницу.

– Элисьены Доксвелл, вы хотели сказать, – исправил его дядя. – Побольше уважения к вашей мачехе, молодой человек.

– Эта пигалица никакая не мачеха мне! – раздул ноздри Говард. – Целитель! Ваше слово.

Невысокий смуглый мужчина в белых одеждах, который вошел вслед за ними, повернулся ко мне.

– Вы его подкупили! – завопил дядя. – Нет уж, я приведу своего целителя, который и скажет, что брак заключен как положено.

– Конечно, скажет. Поэтому я и решил прояснить вопрос немедля. Вы, небось, и сами готовы ее обесчестить, лишь бы получить долю наследства моего отца и хапнуть кусок капитала. Может, это она его и убила.

– Я не убивала! – воскликнула я.

– Приступайте, – потребовал Говард и, оттеснив дядю, позволил целителю подойти ко мне ближе.

Тонкие пальцы с аккуратными овальными ногтями пробежались по моим запястьям, коснулись шеи, потом на миг опустились на низ живота и отпрянули.

– У этой женщины несомненно был полноценный половой акт этой ночью, – ровно произнес целитель.

– Что? – ошарашенно воскликнул Говард. – Быть того не может! Отец едва успел штаны стащить! Мы так и нашли его, с голым задом и в ботинках.

– Мужчине вовсе не обязательно полностью раздеваться, чтобы исполнить супружеский долг, – довольно заметил дядя, сияя как новый медяк. – Элисьена, дорогая, собирайся.

– Я никуда не поеду, – заявила я и почти не испугалась, увидев взгляд дяди, не предвещающий ничего хорошего. – Я вдова Гевина Доксвелла. Что скажут люди, если я покину дом мужа, когда его тело даже не предали земле?

– Верно, – подумав, кивнул дядя. – Вдова. Да, ты, разумеется, должна остаться. Молодец.

Говард сверлил меня ненавидящим взглядом, не подозревая, что мне ничего от него не надо. Какое наследство, какие капиталы? Я всего лишь хочу свободу!

– Нам, похоже, надо обсудить раздел имущества, – бесцеремонно заявил дядя.

Целитель, решив, что исполнил свой долг, дипломатично исчез.

– Нам с вами нечего обсуждать, – возразил Говард, глянув на дядю как на мерзкое насекомое. – Вы уже получили свое, когда продали племянницу моему отцу. Он и так безбожно переплатил.

– Но теперь возникли совершенно новые обстоятельства…

– Вдова – она, а не вы, – отрезал Говард. – А теперь покиньте мой дом.

– Ваш ли? – нагло усмехнулся дядя и, склонившись к моему уху, прошептал: – Молчи и ни на что не соглашайся. Я найму лучших юристов.

Потрепав меня по волосам и болезненно дернув за прядь, он пошел к выходу, но, задержавшись в дверях, обернулся.

– Если с моей дражайшей Элисьеной что-то случится, на ее долю буду претендовать я. Ее единственный родственник.

– Проваливай, – буркнул Говард и, когда дверь закрылась, повернулся ко мне.

Его губы обиженно кривились, нос подергивался, как будто от меня дурно пахло.

– Мне ничего не надо, – выпалила я, и его брови, точно лохматые гусеницы, удивленно поползли вверх. – Я не собираюсь ничего у вас отбирать.