Моня задумалась. Они стояли у ворот военной комендатуры, где рядком росли три больших старых тополя, аккуратно выкрашенные ворота с красной звездой. Пост… какие они молоденькие! И какие серьёзные! У каждого за плечом винтовка. Это же и Арончику выдадут, он тоже будет стрелять…. В него тоже будут стрелять! Ей стало страшно и слёзы набежали на глаза.
«Не смей! Не показывай ему, что ты плачешь! Пусть видит тебя радостной!» — что ты, Ребочка, снова раскомандовалась, разве я хочу плакать, это слёзы сами, понимаешь, сами…. Дура я, реву, как корова! Ну и дура! Но вот и мне досталось немного счастья. Мэри, а ещё мой Арончик… Он же самый лучший на свете! Вот сейчас он там, за воротами военкомата, стоит в строю, а мне так хочется обнять его, подбежать к нему, никуда не отпускать, но я понимаю, что не смогу, он уже какой-то не мой, чужой какой-то… Ой, чтобы их распустили, пусть подойдёт и нас обнимет! Куда же они, куда? Может быть подбегу… хоть к воротам, вот, Мэри забеспокоилась, наверняка, хочет кушать. Вообще-то она девочка спокойная, но сейчас кто может оставаться спокойным? Я не могу. Мэри не может, вот, Аарончик пытается казаться спокойным, но он тоже не может. И машет нам рукой, ты видела, Мэри! Он помахал нам рукой! Ривочка! Он помахал нам рукой… Возьми дочку, возьми, зачем даешь мне свой платок, а, мой мокрый совсем, да, спасибо… Реву, как дура… Да я уже успокоилась. Я знаю, что он вернётся. Да, да, дурочка я, я всё знаю… Уже не плачу. Идём…
Господи! Почему ты забираешь его у меня? Вот только-только мы стали жить чуть-чуть лучше, семья учителей, это не так уж много денег, но Арону должны были дать завуча, только в третьей школе, когда-то польской. Какая разница? Мы пожили неделю у моих, а потом… я же всё видела. Нет, отец слова плохого не сказал. Но… как-то не получилось у них, два лидера в одном маленьком доме. Я, может быть, дуреха. Но мы ушли на квартиру. Еще надо было найти! Мне стало добираться на работу намного дольше, ну и что? Зато у нас была своя комната! Её сдавала Роза Давыдовна, старая армянка, добрейшая женщина. Даже то, что она нам сказала, что её не слишком обеспокит, если у нас появится ребёнок! Как такое отношение не ценить? Я всегда старалась быть мужу опорой и поддержкой. Я же видела, как ему было тяжело! Новый коллектив, он всегда с таким трудом находил общий язык, хорошо, что Иван Трофимович его сразу же оценил и взял на заметку. С первого сентября тот должен был быть уже завучем. Понимаю, пропадал бы на работе, это ведь такой объем работы: быть заведующим учебной частью, это такая ответственность. Но я сказала ему: «Арончик, ты сможешь». Мэри первый месяц доставляла много хлопот, но я старалась, чтобы он их не чувствовал: это моя работа: встать, переодеть, накормить. Мэри всегда хорошо кушала. Это был единственный способ ее успокоить: дать сиську. Фокус: ап! Поела и спит!
Надо помахать мужу рукой… Он видит? Да, он увидел! Как здорово, что он видит, что мы его провожаем. Пусть знает, что мы его любим. Мы — это я и Мэри.
Когда мы счастливы — мы эгоисты. Да, сестры относятся к Арончику, как к своему, родители тоже считают его своим, пусть с оговорками, но любим-то, любим-то его мы с Мэри, я это знаю наверняка, Мэри знает это наверняка.
И тут все обрывается. Следует короткая команда, они все еще в гражданской одежде, Моня вспоминает, что в пиджаке внутренний карман был с небольшой дыркой, а она забыла его подштопать, но уже не исправить, а они, уже какие-то военные, чужие забираются на машину, полуторку, крытую брезентом. Моня понимает, что Арончик, ее Арончик уже отыскал её в толпе провожающих, загремела громкая бравурная музыка, кажется, что-то там про кавалеристов, под эту музыку машина выезжает на тесную улочку, а еще какая-то минута и исчезает за поворотом.
Теперь надо как-то прожить без мужа. К ней прижимаются сестры. Ну да, сейчас надо быть всем вместе. Так проще дождаться. И сколько всего надо сделать. Сейчас вернемся, надо покормить Мэри. Она еще не плачет, но скоро-скоро так захочет есть, что мало не покажется. А кормить где-то в переулке, или на лавочке у чужого дома… Нет, кормление ребенка требует тишины и стен родного дома. Они быстро стали спускаться с небольшого холма, на который выбрался военный комиссариат. Тут недалеко: два поворота, переулок — вот и наш дом.
Пришли девочки. Абрам свою жену уже не успокаивал, получились небольшие посиделки с женским коллективом. Отец говорил о том, что война — совершенно непредсказуемая вещь, что надо настраиваться на то, что все будет хорошо, но и трудностей будет много. И пока семья будет вся вместе, они обязательно смогут все пережить. А просто так сорваться и куда-то бежать, ну… они так не могут. Семья большая. Надо куда-то ехать, а куда и к кому? У Лейзы и у Абрахама все родственники не дальше Винницы. Может быть, сюда война и не дойдет. Он старался быть убедительным, но у него самого на душе было тревожно, но показать это своим девочкам (в том числе и жене) Абрам не мог, все-таки статус главы семейства обязывал. И все-таки успокоить их удалось, за общим столом стали решать, что им делать дальше. Больше всех его беспокоила Моня, правда, была надежда, что Мэри не даст мамочке сорваться, уронить себя в депрессию, необходимость заботиться о ребенке — это великая сила.
Снова голос отца был спокойным, сдержанным, решительным. Всё обговорили, выпили чаю, пошли и перенесли вещи Мони и Мэри со съемной квартиры домой. Монечка заняла диванчик в маленькой комнатке перед большой (гостиной), там же расположили и детскую кроватку, которую Абрам смастерил собственноручно из материалов, которые выписали на работе. Теперь сестры и родители пробирались осторожно мимо тихо сопящей Мэри. Она была на редкость спокойным ребенком и сильно маме не досаждала, спала ночью крепко, просыпалась рано утром, но как только ее кормили и меняли пеленки, как девочка снова засыпала, давая маме еще немного времени на отдых.
Но слишком долго пребывать в радушном расстоянии молодой маме не удалось. Время, закрученное часовой спиралью, раскручивало стрелки главного боя, вот-вот и пробьет их час, час делать свой выбор, час, закрученный в их собственную мертвую петлю. Скоро Моне придется расстаться со многими комплексами и иллюзиями. Война помогает точно расставить жизненные приоритеты, когда шелуха правил и привычек уступает жизненной необходимости. Но эти несколько дней, пока война не пришла в бывший пограничный городок, эти несколько дней позволяют людям оставаться людьми, еще теми, довоенными…
В жизни молодой учительницы был момент, который она вспоминать не любила, но, почему-то именно сейчас вспомнила его. Это было во время практики. Молодая студентка только-только должна была закончить Симферопольский педагогический (который не так давно образовали из Симферопольского университета имени Фрунзе)[2], но перед защитой диплома была отправлена на преддипломную практику в одну и школ небольшого городка Армянска. В тридцатых годах это был даже не город, а Эрмени Базар — крупное село невдалеке от Перекопа, оно было основано переселенцами из Ор-Капу, в основном греками и армянами. Это был торговый центр у ворот Крыма. Сам Армянск (его уже переименовали из Эрмени Базара)[3] был в тридцатых годах скопищем лачуг, в живописном порядке разбросанными вдоль Сиваша в окружении невысоких скифских курганов. Пожалуй, только здание сельсовета да построенная недавно школа говорили о том, что в древний базар пришла современная цивилизация.
Моня никогда не отличалась особой живостью, она была немного медлительна, флегматична, работу свою делала не спеша, но очень основательно, почти ничего не упускала из виду и почти всегда доводила начатое до логического конца. Она была учительницей младших классов, а потому ее спокойствие и невозмутимость была при общении с толпой юрких малюток весьма кстати. Но у этой основательности была и обратная сторона — девушка делала работу медленно, а поэтому подолгу задерживалась на работе.
В тот вечер она возвращалась довольно поздно. Сумерки в Крыму довольно короткие, не заметишь, как вместо дня наступает непроглядная ночь. Идти девушке было недалеко, но путь пролегал мимо базара, который занимал большую часть Армянска. В селе жило тысячи три-четыре народу, в основном татар, греков и армян. Ночь была теплой, идти было недалеко, в руках девушки — тетрадки и книжки. А невдалеке от местного базара, давшего название поселению, за Моней увязалась компания из четверых парней, которые очень быстро окружили проходившую девушку и начали приставать к ней с весьма прозаическими намерениями. Сказать, что Моня испугалась — это было бы неправдой, она очень-очень испугалась, липкий противный страх мгновенно сковал ее, прислонившись к дереву, она пыталась тетрадками закрыть от хулиганов лицо, но то одна, то вторая тетрадка летели на землю, а страх становился все сильнее и сильнее. Парни, то ли армяне, то ли другие, как принято сейчас говорить, «кавказцы» становились все наглее, беззащитность жертвы только распаляла их, а когда та от страха описалась, так вообще почувствовали безнаказанность силы и все дело шло к очень большим неприятностям, но Моню спас тихий хрип пятого, который это время стоял на стрёме… А через минуту, казавшейся ей вечностью, к девушке подбежал милиционер. Заливалась трель свистка, убедившись, что с девушкой все более-менее в норме, милиционер побежал дальше. А Моне повезло — следующий день был воскресеньем, ей удалось прийти в себя, но никому про случившееся девушка не рассказывала.
