Чтобы люди поверили, что семь мудрецов по-прежнему живы, Эдуард Мижит решил рассказать о каждом из них. По три притчи о каждом. Поэтому в книге как бы три спирали, поднимающиеся снизу вверх. Пока что он написал только 14 притч. И это значит, что путешествие его не закончено. И поиск мудрецов – или мудрости, которую все мы по крупицам носим в себе и собираем, собираем для чего-то, – все еще необъяснимо продолжается…

Раз зимой в чистом поле увидел я человека, удящего рыбу. И не поверил глазам своим, ибо – плоскость, хрусткий февральский наст, поземка, ржавые жилы конского щавеля, чертополоха и, следовательно, твердая земля под ногами. Но весной оттаяло и в проступивших формациях рельефа обнаружился прудишко. К нему-то и правда – зимой ли, летом ли – устремлялся сведущий о сем объеме водной жизни московский рыбак в неутолимой рыболовной тоске.

Это к тому, что для человека, который в такой вот рыбалке не видит ничего ни нелепого, ни странного, который сам в детстве с замиранием сердца ждал поклевки на таком же точно подмосковном пруду, для которого серебристая плотва в ладонь величиной и красной крапинкой в золотистом глазу есть на всю жизнь самая что ни на есть Царь-Рыба, – для него, конечно, вид осетра, зацепившегося за каленые крючки самолова, дик и даже жуток. А если еще север раздует на Енисее волну, и запарусят желтые на просвет гребешки, и пойдет моторка клюкать носом, пока выбирается снасть, то и вовсе: извлеченное из глубин воды бревно серой холодной плоти кровит, и осетр – пусть даже недоросток, костеря – он все равно тяжел, толст, упруг, как резина, и, сунутый головой в рыжий холщовый мешок, сильно шевелится, словно собака, которую везут топить. Сокрытость, присущая поимке осетра, – изнанка риска, неизбежного для всякого созидательного мужика, кормящего свою семью, и только, опять же, человеку стороннему и чистоплюю вдобавок может это дело представиться в преступном браконьерском свете: полтаза серой, в розоватых пленках, икры или отрезанная большая рыбья голова, долго еще глотающая воздух своим беспомощным беззубым ртом в ведре для собачьего корма…

Деревня не браконьерит, деревня, как от роду было, рекой кормится, а сейчас только тем и живет: рыбу красную (осетра) сибиряки сами не очень-то жалуют, жирна, а вот на теплоходы продают охотно. И кто в том видит парадокс, тот, верно, совсем не понимает, что в стране делается…

А чтобы скорее преодолеть масштаб понятий, присущих родной Среднерусской возвышенности, ты лучше засни, откинувшись в самолетное кресло, перенесись за Волгу и через Урал в шапках облаков, угнездившихся на плоских вершинах, и, пронзив ночь навстречу слишком раннему утру, проснись и забудь, что еще вчера исчислял время минутами, доверяясь отлаженному механизму метро. Сибирь – это не город, даже если этот город Красноярск; Сибирь – пространство, насквозь пробитое живой дорогой великой реки, по которой стремительно плывет теплоход, медленно вгрызаясь в разворачивающийся масштаб карты 1 : 200 000. И с непривычки ты сам, как стрелка часов кружа по прогулочной палубе, все ходишь, ходишь, отыскивая новый такт изменившегося времени. Тысяча километров на север по реке – это двое почти суток ходу: за это время можно кое-что и понять. Безмерность пространства почувствовать… Холод… Краски неба, краски тайги. Боль: деньги. Нет совсем у людей денег… Был рынок на какой-то пристани: ведра клюквы, брусники, превосходные грибы, соленья, слитки белого творога и густой, как масло, сметаны, желтая жирная рыба из-под полы. Продукты, «которых не бывает», по ценам, баснословно низким. Толстые пароходские тетки ходят среди торгующих, с блядской наглостью глядя в глаза:

– Что, денег хотите? Так и быть, дам вам денег…

Бригада азербайджанцев загружает на теплоход несколько тонн картошки; работают бешено, будто берут корабль штурмом. Черные телогрейки на голое тело, залатанные штаны, болотные сапоги. Разгоряченные турецкие лица. «Черные» рабы гигантского рынка, связанного рекой. Впереди – Норильск и Дудинка, где все будет перепродано втридорога. «Купец» в дорогом костюме договаривается с представителями команды о причитающейся теплоходу доле груза… Зубы блестят золотом, в глазах пробегает электрическая искра. Ты только взгляни на него, пассажир третьего класса «Б», взгляни и не таись больше: разве есть кому дело до того, что ты лишнюю тысячу верст размачиваешь свой сухарь, сидя в темном углу общенародного плацкартного трюма на койке без постели? Грызи свой сухарь смело, команде тьфу на тебя и на твои сто тридцать два рубля, которые ты сэкономил, таясь в тени и путаясь меж пассажирами. Ибо на верхней палубе у нас автомобили, на пассажирской тянет капустой, картошкой, яблоком и свеклами, а на нижней – порожняя пока тара, в которой обратно, с севера, пойдет комплектом рыба: стерлядка, осетр, чир, омуль, селедка енисейская – чистое золото, ресторанная жратва, которую долларовыми лепесточками будут нарезать потом в осиянных серебряными огнями казино Красноярска, Иркутска, Новосибирска, а то и Москвы, и черт только знает, если не Парижа. Так что не бойсь, нелегальный пассажир третьего класса «Б», подсаживайся, потчуйся и закусывай, гляди смело, дыши глубоко. Не до тебя людям. Большие дела делаются на реке. И это правильно: покуда связан край Великим Бартером от Красноярска до Игарки и Норильска – по тот час и все мы живы, и цела страна, в которой одни из соотечественников наших ликуют, другие просто живут, а третьи прозябают в третьем классе «Б» или вовсе в палубном. Но корабль плывет – и разве не прав был великий Феллини, что это удивительнее всего, в конце концов? Корабль-то плывет, и значит, мы с тобой даже в своем незаметном классе неуклонно приближаемся к выбранной цели…

К тому необходимо учесть, что был за день: пятого сентября ведь проснулись с таким ветром, что прощай осень. Из-за Ляминой корги натянуло на Бахту туч и мраку, и шибанула вьюга натурально: собаки в снегу, визжа, катаются, зима! Кто не успел с делами – с того берега сено вывезти иль заготовить дров, – конечно, притух. Мы, правда, с Мишей Тарковским в последние солнечные дни отборного плавника бревен тридцать собрали и сплавили по реке, и даже Ленька трактором своим нам плот из воды выдернул, но надо ж еще распилить все это хозяйство, а погода давит хуже похмелья, чуть ползает народ с мрачными мыслями, а не пора ли резать скотину, ибо если снег с сентября по май считать, хоть сдохни, не напасешься ее кормить. Сразу у баб дурь завелась: стали говорить, будто повадился ходить в деревню со стороны ли фермы, со стороны ли дизельной медведь, и уже не раз будто видели его.

А с полдня седьмого отпустила зима, только оставила возле домов поникшие цветы да обваренную морозом картофельную ботву в огородах. Разгладилась река. Сразу кинулся народ под угор, к лодкам – кто за сеном, кто проверять заброшенную снасть. Расчет, видно, на это и был, ибо едва вернулись первые с уловом, едва протащили мы с Мишей наверх завернутого в рогожу первого этого осетра, вдруг будто гром средь неба голубого: рыбинспекция! Оттого ли, что много народу в этот час топталось на берегу (кто на охоту собирался, кто на реку, кто вернулся с реки), а только вся деревня стала свидетелем этого коварства. И бабы заругались отчаянно, а мужики сосредоточенно закурили папиросы. Все были: Ленька-тракторист, и Генка Подоспатый, и Васька-«сварной» (сварщик), и Генка Соловей, лучший, должно быть, в Бахте охотник, и Володька Мохнатый, владелец нескольких замечательно породистых коз с грозно торчащими в разные стороны огромными рогами, Толяны были оба, и даже был достойнейший представитель кетского народа дядя Коля Черт Побери, собравшийся как раз со своими на охоту, и мальчишки, обвешанные ружьями, невесть откуда вырулившие к берегу на мотоцикле, и тетя Сара с биноклем, и бабка Амфимия с биноклем же, из-за своих заборов неотрывно следящие за маневрами на воде плоского, похожего на бронетранспортер водометного катера рыбинспекции и ненавистной, безжалостной, всенастигающей моторки «Крым» о двух «Джонсонах», мощных американских моторах…