Но самое главное, по самой фигуре Бакунина, который, по меткому выражению кого-то из современников, помимо деятельного сумбура в голове носил еще и «черта в теле», просматривается совершенно ясно, насколько революция «теоретическая», революция Маркса, Лассаля и Каутского, будет непохожа на революцию настоящую, как мало в ней будет «правильного», «справедливого», «великодушного» и как много, напротив, будет путаного, неправильного, жестокого, извращенного, как много будет мести, нечаевщины, провокации, лжи, снега, дождя, тифа, расстрелов, «балагана», «раскачки». Бакунин не предсказал, что победа революции обернется ее поражением. Он не мог знать, что нигде и никогда народные массы не смогут создать самоуправления, способного противостоять воле тоталитарного революционного государства: так было в России и на Украине в 1917—1920-м, так было в Испании в 1936—1939-м, так было в Эквадоре, так было в Мексике, так было и будет всегда и везде. И все же великий ниспровергатель отживших устоев выбрал правильное русло: если уж пускаться в плаванье по рукавам революции, то уж тогда в анархизм. Он-то, по крайней мере, обречен. А только проигравшая революция и есть закваска для движения общества вперед. Впрочем, сейчас все это давно уже история без продолжения: мир вступил в другую фазу, классовые битвы сменились борьбой социальных и информационных технологий, выступлениями против глобализма и экологическим активизмом. Возможно, в этой борьбе анархистам еще придется сказать свое слово. В конце концов, кто-то же должен сказать, что нас снова оболванивают, грабят, лишают нормальной среды обитания и изо всех сил запихивают в роль счастливых потребителей мирового рынка…

Неожиданно подокрался теплый вечер. После футбольного матча с деревенскими анархисты отправились на Осугу купаться, Сергей Гаврилович во дворе раздул костер под своим «цыганским» навесом, а я лежал на траве, смотрел на кувшинки, на отражения сине-зеленой ольхи в воде, на пряди водорослей, распустившиеся по течению… В Лопатине уцелевшие дома резко выделялись среди готовых завалиться кровельным железом и крашеными наличниками, в Прямухине тарахтел самодельный слабосильный тракторишко Бори Петрова, возвращался с пастбища десяток коров, чернели картофельные борозды с пятнышками пробившейся ботвы, вьюнок вился у забора, ласточки чертили в светло-розовом небе. А я все думал: «Какую страну угробили, сволочи. И продолжаем гробить, дураки». И все мне казалось, что я сам чего-то недоговорил, сам с собою не до конца был честен или просто чего-то недодумал…

Вот, помнится, в начале этой статьи я написал, что анархизм представляется мне серьезной доктриной, достойным выбором. Может быть, правда, лишь потому, что на логотипе этого движения первым словом написано слово «Свобода». Но сейчас, заканчивая эту статью о Бакунине, которого А. Блок, напомню, назвал «распутьем русской жизни», я сам будто стою на распутье и не знаю, что сказать. Была бы моя воля, я отмотал бы время назад до самого этого распутья и пошел другим путем. Думаю, софизм о «разрушающем духе» не стоил того, чтобы городить весь этот революционный огород. Двойное отрицание являет нам природа: зима не есть весна, а весна не есть лето, и не нужно семи пядей во лбу, чтобы это понять. А за революцию, за фанатизм, за тупое отрицание мы заплатили чересчур уж большую цену. И «философия садов» мне ближе, чем бакунинский раж, и дух пушкинского «станционного смотрителя» кажется мне прекраснейшей из философий. Я знаю: никакой волей, никакими силами прошлое невозможно вернуть назад. И время, которое неудержимо протащило нас из Средних веков в XIX век, а потом – пожалуйте – к нам, в постиндустриальное информационное или еще какое-то там общество, устремляется дальше с нарастающей скоростью, в направлении, большинству из нас вряд ли известном… И ровным счетом ничего из прошлого больше не важно. Все это пустые слова. Они не работают. Не работают фундаментальные законы политэкономии Маркса и ленинская «журналистика»; вся анархическая литература стала трухой, потому что более не существует предмета – «народа», – который она описывает. Разумеется, я тоже не знаю, куда течет влекущее нас время: сейчас оно затащило нас в глобальный кризис, из которого человечество не знает выхода. А значит, почти все мы – и нынешние, и прошлые – виновны в том, что это случилось. Было, было какое-то распутье, и мы не распознали верную дорогу и пошли, значит, с кистенем по первопутку, понастроили тюрем, понаделали шпицрутенов… Нет, не туда, не туда куда-то надо было… А куда? Возможно, мы окончательно сбились с пути. Но если Мишелю Бакунину удастся совершить побег из своего прошлого в то будущее, в котором от дней сегодняшних уцелеют лишь святые да пророки, то лишь благодаря слову «свобода», словно тавро, выжженному у него на челе. Все остальное про него забудется. А свобода – она останется свободой и там, в будущем, которому мы не знаем названия. Ибо будущее да без свободы – это вообще что-то невообразимое…

Ветер дня – теплый, ласковый – подхватывает двух жаворонков, которые выпархивают из высокой травы при нашем приближении и оглашают степь и небо трелями, в которых звучит столь несомненная хвала всему живущему, что, в общем, делается ясно: как бы ни называлась сама долина – долиной мертвых или долиной царей, – они отлично прижились здесь и славят все живое и все, что по неведению кажется нам мертвым: дальние горы, камни курганов и желтую сухую траву, в которую до самого горизонта не вкраплено ни капли зеленого. Конец апреля, но здесь, в центре Азии, степи оживают поздно, а первый дождь не ждут раньше, чем месяца через полтора. Степь – желтая и золотая – волнуется вокруг, как море. Море суши, если, о, так позволительно будет сказать, ибо вокруг – только эти желтые волны, небо и камни.

Бескрайность. Теперь я понимаю, что то, что я принял когда-то за Азию на вершине Богдо, было просто макетом, крошечной моделью того невероятного пространства, к которому прилепилась Россия. Впрочем, нет, оно, в свою очередь, тоже лепилось к России, оставаясь большей частью неразгаданным. Вокруг колыхалась лишь желтая прошлогодняя трава, трава как море. Слова о вечности были бы произнесены, если б не звучали так банально. Но не странно ли, что камни этих курганов, которые по привычке называют «скифскими», сами скифы застали уже наполовину вросшими в землю? Толща времени пролегла между ними. При этом это были молодые еще скифы, которые думать не думали никуда исходить и изливаться из глубин Азии, чтобы пугать древних греков, скрываясь в тростниках болот Меотиды. Они только-только начинали гуртовать коней, скликать союзы племен и ощущать себя воинственными, как потом многократно случалось с разными другими племенами в виду той же долины царей, тех же бесконечно разбегающихся волн травы и, возможно, тех же жаворонков. Ибо когда говорится про «волны кочевников из глубин Азии», то это отсюда. Здесь «глубина» ощутима, как глубина моря, моря суши во всех ее проявлениях, глубина континента, в равной удаленности от берегов мирового океана. «Центр Азии» – символическая стела, охраняемая двумя китайскими с виду дракончиками величиной с порядочного сторожевого пса, – стоит на набережной в Кызыле, столице Республики Тува – пространства, загадочнее которого, пожалуй, и не найти в пределах нашей родины. Возле стелы любят фотографироваться приезжающие из Европы, волнительно ощущая себя не только на другом полюсе планеты, но и в эпицентре исторических катаклизмов, на вершине грандиозного исторического пульсара: ничего не стоит представить себе, что часы человеческой истории заводились именно тут, а не в Средиземноморье, ибо именно отсюда вломились в европейский мир и гунны, и тюрки, и тумены Чингисхана.

Когда-то студентом я слова о «кочевниках из глубин Азии» воспринимал как совершенно общее место и, не составляя себе труда представить эпохи их исхода на шкале времени, скорее воображал эти глубины в виде некой гигантской матки, беспрерывно порождающей племена и так же беспрерывно отсылающей в Европу нашествие за нашествием. Поэтому, получив возможность поездки в Туву, я загорелся, во-первых, увидеть воочию эти самые «глубины» (а Тува, которую китайцы называли «каменным мешком», как нельзя лучше походила на образ «великой матки народов»), а во-вторых – путь, по которому вышли из «глубин» на арену истории все так называемые «варвары». Все, как легко догадаться, оказалось не так, как я себе воображал: от самого понятия о «варварах» до представления об их обрушивании на мир цивилизаций. Поезд из Москвы до Абакана идет три дня. Из них более суток за окном на протяжении 24 географических градусов тянутся так называемые «березовые колки», или перелески на границе тайги и степей. Этот мир, который я застал еще заснеженным и только полным талой воды, – настоящий рай для кочевников, и те же скифы или гунны могли блуждать в этом раю сотни лет, если, конечно, их не подталкивала сзади следующая волна собратьев-скотоводов, внезапно стронувшихся с мест привычного кочевья от бескормицы очередного засушливого периода в глубинах континента. Тех, кого в результате подобных катаклизмов зашвырнуло в Китай, на дальний Север, как ненцев и юкагиров, или в еще более глухую Азию, в пустыню Такла-Макан, как уйгуров – бывших властителей не только Тувы, но и всей территории от Саян до Центральной Азии, мы, будучи неисправимыми «евроцентристами», как правило, вообще не принимаем в расчет. В этом есть своя логика. Образ Европы со времен Древней Греции формировался в противоставлении себя Азии. Лишь однажды Александр Македонский всерьез решил слить Европу и Азию в единое царство, привить к европейским обычаям азиатские нравы, перенять персидские одежды и гаремы, пополнить пришельцами пантеон богов Олимпа, перемешать кровь сынов Европы и дочерей Азии, чтобы кровным родством связать пространство… Александр – полководец запредельности – буквально вышел за пределы Европы; он заблудился в Азии, он был очарован Азией, он заболел ей…