К счастью, после разрыва в 1870 году Бакунин с Нечаевым больше никогда не встречались. Нечаев уехал сначала в Англию, потом вернулся опять в Швейцарию, где и жил некоторое время, но потом один поляк, оказавшийся агентом русской охранки, опознал его и выдал русским властям.
Переживать все это у Бакунина уже не было времени: надвинулись события действительно грозные. Разгромом французской армии под Седаном закончилась Франко-прусская война. Наполеон III потерял корону, Франция – монарха. На какое-то время страна оказалась фактически без власти, отсутствие которой едва-едва могли завуалировать какие-то зародыши «временных правительств». Защищать Францию готовы были только рабочие. Вновь запахло революцией. Практически одновременно ударила Парижская коммуна и началось восстание в Лионе. Бакунин наконец увидел шанс – свой шанс – напрямую, в обход Интернационала, всех конгрессов и платформ, осуществить свой идеал: отменить государство, установить власть свободных коммун, сделать всю Францию анархической… Он лихорадочно пишет в «Письмах к французу»: «…Франция как государство погибла и… может приобрести свое величие… только путем массового восстания французского народа, т.е. путем социальной революции…»
И дальше, еще: «…я считаю самым существенным в настоящий момент убедить всех французов, которым дорого спасение Франции, что они не могут больше спастись правительственными средствами…»
Он бросается в Лион, провозглашает отмену государства, становится одним из главных деятелей Лионской коммуны и, как в 1848-м, переживает несколько лучших дней своей жизни. Но, как и в Париже, в Лионе устанавливается двоевластие: «коммуны» и вооруженные отряды рабочих сосуществуют с временным правительством и отрядами национальной гвардии. Дальше все просто: один из деятелей временного правительства оказывается мерзавцем, один из генералов национальной гвардии – трусом или предателем, Бакунин – «ослом», по определению благоразумного Маркса, наблюдающего за событиями из безопасного далека, и вот уж события приняли крутой оборот, коммунары разбиты, Бакунин опять вынужден бежать…
Исключение из Интернационала, нечаевская история, поражение Парижа и Лиона и власть торжествующей буржуазии во всей Европе после этих трагических событий, нищета, запрещение жить во Франции, Швейцарии и Германии глубоко удручающе подействовали на Бакунина. На этот раз он был действительно не похож на себя: силы и энтузиазм оставили его. Видя такое состояние своего товарища, анархист Карло Кафиеро купил для него виллу «Бароната», чтобы он мог спокойно пережить поражение. Вскоре, прослышав об этом, туда приехала жена Бакунина, Антония Ксаверьевна, с тремя детьми, прижитыми от итальянского политического деятеля Гамбуци. Не понимая истинного положения вещей, она с трудом терпела в доме друзей и соратников Бакунина, полагая, что делает им уступку из уважения к «старому мужу». Бакунин писал, но жить в атмосфере лживой и поминутно готовой сорваться в скандал было выше его сил. Когда в Болонье разразилось восстание – он бросился туда уже не в надежде, что вспыхнувший огонь охватит всю Италию, а желая лишь одного – как и подобает бунтарю, найти смерть на баррикадах. Но и это не удалось ему: из Болоньи его вывезли в какой-то телеге, среди тюков с сеном…
Одно лишь могло служить ему утешением: за время его отсутствия Михаил Сажин ввел его жену в действительный курс того, на чьи деньги куплена вилла и протекает вся жизнь в ней. После чего Антония Ксаверьевна покинула «Баронату».
Позднее он не предпринимал попыток возглавить восстание или даже просто участвовать в нем. Больше того, он намеренно отрекается от роли революционного вождя. «Оставьте меня в покое», – пишет он в редакцию «Journale de Geneve». В Юрскую Федерацию (созданную им революционную организацию рабочих-анархистов Швейцарии, Испании и Италии): «…время больших речей, теоретических, печатных или произносимых, прошло. В последние 9 лет в недрах Интернационала было развито более идей, чем надобно для спасения мира, если бы идеи могли спасти. Теперь не время для идей: нужны действия, факты… Но ни мои годы, ни мое здоровье не позволяют мне этого.... Я не могу поэтому быть в рядах пролетариата ничем иным, чем помехою, а не помощником…» Он продолжает судить о делах революции, но лишь как частное лицо. Только Барселонское восстание 1872 года взволновало его. Он испускает грозный рык, как старый лев, не способный более к битвам: «Надо было сжечь правительственные здания. Это первый шаг в момент восстания. Это первый шаг в момент восстания, они этого не сделали!» По Бакунину, это принципиально: надо сжечь документы, внести хаос и дезорганизацию во всю работу государственного организма. Кажется, в конце жизни он перестал верить в революционные возможности европейского пролетариата. Друзья поставили ему это на вид и не нашли оправдания его «унынию». Он не пытался оправдываться и весь последний год своей жизни провел вне политики.
В середине июня 1876 он почувствовал себя очень плохо; решено было везти его в Швейцарию, к доктору Фохту. Когда его повезли в Берн, он, на упрек, что не написал своих мемуаров, сказал: «…для кого я стал бы их писать? Не стоит открывать рта. В настоящий момент народы всех стран утратили свой революционный инстинкт… а страх делает их смиренными и инертными».
Незадолго до смерти он сказал А.В. Баулер: «Ты воображаешь, что революция – это красиво? Я видел революцию вблизи; ах, как это противно вблизи!» И добавил: «Я ведь одинок, глубоко одинок».
1 июля 1876 года Бакунин умер. Ушел из жизни человек-легенда, который всегда, в русской, по крайней мере, ментальности, будет оставаться величайшим бунтарем, анархистом № 1. Есть много странного во всем этом: оформившимся анархистом, человеком, исповедующим мало-мальски связанную анархическую доктрину, Бакунин был… ну, последние лет 9 своей жизни. До этого говорить о его «мировоззрении» – полная бессмыслица, такая там мешанина противоречивых порывов, замыслов и идей. А вот бунтарем он был всегда, вне причастности или непричастности к анархизму. Стихийно. Генетически. Баррикады и повстанцы вызывали у него подлинный душевный трепет, «опьянение», он всегда лез на рожон, он фатально неспособен оказался подчиняться чужой воле, он – подлинный гений разрушения. Характерен разговор, который случился между Бакуниным и его приятелем по 1843 году, музыкантом А. Рейхелем. Тот спросил его, что будет он делать, когда осуществятся все его реформаторские планы. Бакунин ответил: «Тогда я все опрокину».
К счастью, человек свидетельствует о себе всею прожитою жизнью, а не только последними годами одинокой старости, написанными книгами и воспоминаниями современников, в которых его облик множится, как в зеркалах, и, пожалуй, может дойти до прямого «раздвоения», как у чересчур уж нервного Белинского. Достоевский загадки Бакунина не разгадал (да и не ставил перед собой такой задачи). Не разгадать ее и нам. Слишком много прошло времени, слишком изменились наши взгляды на действительность. Теперь уже за далью лет нам не разгадать, кто был этот «политикан из кафе» (каковым считал его Маркс) или гигант и титан, каким увидели его Э. Малатеста, Э. Реклю, М. Сажин и К. Кафиеро. Разумеется, такое «чудо-юдо», каким был в революционном движении М. Бакунин, можно было и любить, и ненавидеть. Совсем иначе, чем в Европе, воспринималась фигура Бакунина в России: «бакунистами» были все первые настоящие русские революционеры, даже такие впоследствии разные, как С. Перовская, А. Желябов, П. Кропоткин и Г. Плеханов. Образ его был почти мифическим. «…Он – современный Святогор, которого русская земля не может нести. Пылкая натура, волевой характер, страстная речь Бакунина – действовали неотразимо. Он – революционер по темпераменту, действовал прежде всего на чувства молодежи, революционизировал ее настроение, пробуждал ее волю…» – писал о Бакунине О. Аптекман. Но сегодня дело не в этом. Важнее, может быть, то, в чем он оказался прав. «Доктринерский социализм» Маркса ни к какой революции не привел; пролетариат (именно в том виде, каким он виделся Марксу) не стал могильщиком буржуазии; скорее по истечении времени он стал главной ее опорой, а вся «революционная теория» марксизма, как выяснилось, есть лишь частный случай описания процесса создания глобального индустриального общества. «Диктатура пролетариата», как и предсказывал Бакунин, оказалась диктатурой «группы меньшинства», а революция в глубинной своей сущности действительно оказалась борьбой религиозной, и то, что новые святыни оказались столь непохожими на старые, дела не меняет: мифология и иконография русской революции в своей зрелой форме (уже при Сталине) носили все признаки «новой религии». Бакунин ошибся лишь в том, что эта религия отнюдь не была религией «Свободы, Равенства и Братства».
