Харита лишь взглянула на еду и отодвинула миску. Я придвинул ее обратно.

— Непременно надо что-нибудь съесть. — Мне больно было видеть ее муки. — Ему не станет лучше оттого, что ты себя заморишь. Ешь.

Она неохотно взяла деревянную миску и начала мешать похлебку, потом поднесла ложку ко рту, разжевала и проглотила кусок. Не думаю, что она ощущала вкус, но это было неважно. Ложка следовала за ложкой, и скоро миска вернулась на стол — пустая.

Харита встала и слабо улыбнулась.

— Мне немного лучше. Спасибо, Пеллеас. Теперь я посплю. — Она повернулась к ложу.

— Я уйду, чтобы ты могла лечь, — сказал я, направляясь к двери, — а потом зайду и посижу еще.

— Пожалуйста, не заботься обо мне, лучше побудь с Мерлином.

Я тут же вернулся в комнату. Братья стояли на коленях, а Элфодд переходил от одного к другому с чашей и хлебом. Причастив их, он подошел ко мне. Я преклонил колени и принял из его рук хлеб и вино.

Потом все двенадцать встали, подняли ложе с Мерлином и вынесли его на середину комнаты. Каждый взял по свече из тех, что зажгла Харита, и по кадильнице, которую Элфодд зажигал от свечи. Держа свечу в одной руке и кадильницу в другой, братья окружили ложе, опустились на колени и склонили головы. У некоторых неслышно шевелились губы. Комнату наполнил сладкий аромат ладана, дым завитками поплыл в неподвижном воздухе.

Я встал в дверях на тот случай, если добрым братьям что-нибудь понадобится.

Через несколько мгновений аббат Элфодд начал читать латинскую молитву, и братья один за другим присоединились к нему. Я плохо знаю ученый язык, но кое-как разобрал, что они просят Веемогущего явить Свою мощь и спасти Своего раба.

Я слушал и постепенно понимал, что молитва на самом деле — предложение жертвы: каждый был согласен занять место Мерлина, лишь бы освободить того от страшного сна.

Я дивился их вере. Каждый готов был отдать за Мерлина жизнь. Растроганный их любовью, я упал на колени и, распростершись на полу, стал повторять в душе суть их молитвы: "Великий Свет, отдаю себя ради моего брата. Восстави его, молюсь и, если за жизнь надо отдать жизнь, прошу, возьми мою".

Так я молился снова и снова, пока молитва не перешла в литанию, рвущуюся из глубины души и растекающуюся благовонным фимиамом у Господня трона.

Не знаю, как долго я так лежал. Я не ощущал ни хода времени, ни чего-то другого. Казалось, человеческий мир перестал существовать, бесчисленные узы, связывающие душу, ослабели, и я обрел полную свободу. Остались лишь голоса монахов, аромат ладана и молитва в моем сердце.

Я заметил легкое движение света. Пахло горячим воском. Я решил, что свеча догорела и поднял голову. В этот самый миг послы- шалея звук, который иногда издает арфа от дуновения ветра.

Воздух слегка заколыхался, словно задетый оперенным крылом. Я почувствовал прохладу на лице и мед на языке. Ноздри мои наполнило неведомое благоухание.

В тот же миг появилась дева в развевающейся белой одежде, высокая и дивно прекрасная, с волосами цвета солнца и молочно-белой кожей. Глаза ее были, как самый лучший нефрит, зеленые и глубокие, губы — цвета спелой вишни. Высокое чело украшал венец из золотых дисков, и каждый сверкал золотым солнцем. Тонкий стан опоясывала цепь из ярких золотых дисков.

Я не помню, открывалась ли дверь — открывалась, наверное, — и все же мне показалось, что дева просто возникла среди нас.

В руках дивное видение держало серебряный поднос с чашей, накрытой белым шелком, тонким и легким, как облако. Чаша под шелковым покровом сияла ясным и ровным светом.

Без единого слова девица приблизилась к ложу, на котором лежал Мерлин. Добрые братья и настоятель Элфодд в изумлении отпрянули; одни осеняли себя крестным знамением, другие стояли на коленях, низко склонив головы.

Я лежал, как оглушенный, и смотрел на деву; чтобы отвести взгляд, мне пришлось бы вырвать свои глаза. От изумления и восторга сперло дыхание, я думал, сердце мое разорвется. Иисусе Сладчайший, ничего прекрасней и страшней не было в моей жизни!

Дева стояла у ложа, с бесконечным состраданием глядя на спящего, умирающего Мерлина. И тут она заговорила — слова снежным пухом слетали с ее губ.

Она сказала:

— Мерлин, твой сон окончен. Теперь проснись, дорогой друг, труд твой не завершен.

При этих словах девица подняла руку и сняла с чаши покров. В тот же миг чаша вспыхнула, как полуденное солнце, и засияла слепящим светом. Я не мог его вынести и закрыл руками глаза.

Когда я решился их открыть, света уже не было; чашу снова скрывал покров. Девица улыбнулась и легонько коснулась лба Мерлина.

— Встань, — сказала она. — Ты исцелился.

В этот самый миг снаружи раздался рев — шум проносящегося ураганного ветра. Дворец содрогнулся; где-то стукнула, закачавшись на петлях, дверь. И в шуме ветра я различил вой — вой зверя, которому копье охотника вошло в грудь, но пронзительный и бескровный. Так воет неземнородная тварь.

Мерлин, бледный и исхудавший, открыл глаза и сел. Свободный от злых чар мой хозяин в недоумении озирал собравшихся. Потом, поняв, что к чему, он закрыл лицо руками и зарыдал.

С воплями радости мы кинулись к нему. ”Мерлин исцелился! Чары разрушены! Слава Искупителю-Богу! Мерлин жив!”

Наши крики звенели под потолком и эхом разносились по дворцовым коридорам.

В дверях появилась испуганная Харита, но тревога ее исчезла, сменившись ликованием при виде сына, восставшего с одра смерти.

Она бросилась к нему и заключила в объятия. Мерлин тихо плакал, и мать плакала вместе с ним, нежно покачивая его из стороны в сторону, как маленькое дитя. Я стоял близко и слышал, как он шепчет: "Я недостоин... недостоин... Великий Свет, зачем я родился слепым?"

Странные слова! Мерлин родился слепым? Однако он рыдал, как человек, раздавленный горем, как будто сердце его разбилось в груди, как будто ничто не исцелит зияющую рану в его душе. Не помню, чтобы на моих глазах человек так убивался. Горе его было безутешным.

Я и сейчас вижу, вижу все: Харита обнимает сына, и оба тихо покачиваются взад-вперед, вокруг столпились растерянные монахи, не знающие, радоваться или плакать, ярко горят свечи, в комнате висит дымное марево, плечи Мерлина вздымаются и опадают — рыдания рвутся из его раненого сердца.

А девушка — Светлая Посланница, освободившая Мерлина от колдовского сна, — где она?

Исчезла. Пропала так же тихо, так же загадочно, как появилась. Исчезла, и с ней чудесный Грааль.

Да, и в душу мою вновь вползает тупое отчаяние... ревущая пустота бесплодности... опустошенность поражения, сознание того, что в битву лишь предстоит вступить, но битва уже проиграна.

Мерлин мгновенно это понял. Он был истинный пророк; он увидел все. В слепящем свете своего избавления он прозрел холодный, остывший пепел грядущего поражения. Немудрено, что он зарыдал.

Долго он ничего об этом не говорил... Потом, когда смог подобрать слова, понемногу сумел объяснить причину своих слез.

— Это была гордыня! — говорил он мне. — Я ослепший от гордыни осел! И не думай меня переубедить! Все напрасно! Лучше б ты оставил меня умирать.

Я пытался смягчить его укоры, но тщетно.

— Я отправился в Броселианд за знамением. Мне было дано без счета знамений, но я им не внял! Видишь, каким невеждой я оказался? Каким болваном? Царица воздуха и мрака обвела меня вокруг пальца, словно малое дитя! Какая великолепная глупость! Неужто ты не восторгаешься мной, Пеллеас?

— Но, хозяин...

— Удивляюсь, что ты до сих пор называешь меня хозяином. Я не стою того, Пеллеас. Поверь, я говорю правду. Никто еще не покрывал себя подобным позором.

— Но ты же не знал...

— Не знал? Должен был знать! Я недооценил ее силу. Я не заметил опасности.

Он без остановки ходил по залу.

— Как мог я не узнать ее в такой близи? Как она сумела так притвориться?