Толпы молодежи, разгоряченной слухами о поражениях русских войск в Польше, громили и грабили «немецкие магазины» в центре Москвы, избивая попадавшихся под руку «врагов». Это был не первый «городской бунт» в Российской империи с начала войны, но один из самых масштабных, примечательный еще и составом участвующих в нем: на этот раз «буйствовала» не «чернь», а «образованные» – преимущественно студенты. Вместе с этим погром никоим образом не являлся примером «случайной вспышки» насилия, поскольку с первых дней войны российское общество оказалось охваченным шовинистической истерией.

Еще во время объявления войны Германией в Санкт-Петербурге толпой было разгромлено немецкое посольство, а вслед за этим власти развернули настоящую пропагандистскую кампанию, нацеленную не столько на правительства враждебных России держав, сколько на «немецкую культуру» и живущих в империи немцев. Все немецкое, выражаясь языком XXI века, было отменено: театры патриотично отказывались от постановки пьес «вражеских» драматургов (даже если речь шла о Шиллере или Гете), а оперы – от музыки Бетховена и Моцарта.

Куда более сложным оказалось пережить разрыв экономических связей, но в 1914 году, когда все рассчитывали на скоротечную кампанию, прекращение торгового оборота с Германией и Австро-Венгрией представлялось в России не слишком опасным. Более того, и правительство, и общество сходились на том, что война – весьма удобный момент для того, чтобы покончить с «немецким засильем» в хозяйственной жизни страны. Разгром «внешнего» немца обязан был дополниться победой и над «внутренним» – это означало, что миллионы немецких подданных царя, живших в империи с XVIII века, должны были лишиться и значительной части своих прав, и своего имущества. Наступала заря нового века, возвращавшего давно уже забытые времена «наказаний» целых народов.

К 1914 году у Российской империи уже имелась вековая практика поражения в правах целой группы своих жителей, но если «административные меры» (включая и знаменитую «черту оседлости») против евреев встречали неприятие в либерально настроенной части российского общества, то в условиях военного психоза вступиться за немцев было практически некому. Более того, многие россияне, весьма скептически настроенные к монархии вообще, находили определенную выгоду в действиях царских властей: и остзейские бароны, и поволжские крестьяне считались в России консервативным элементом «социальной мозаики», выступая таким образом в качестве опоры режима, а потому многие русские либералы или даже левые с нескрываемым злорадством следили за тем, как режим «поражает сам себя». Это была та же логика, что прежде заставляла их приветствовать разрыв династического союза Романовых и Гогенцоллернов. Для тех же жителей империи, что не мыслили столь парадоксально, власти развернули эпическое полотно с «немецкими зверствами», ставшее российским вкладом в печально известную «пропаганду ужасов» Мировой войны.

Германскому и австрийскому правительствам, их вооруженным силам и всей немецкой нации приписывались «сатанинские методы» ведения войны, будто бы несовместимые с тем благородным образом действий, которого придерживались Россия и ее союзники. Этот пропагандистский метод, хорошо известный современному читателю, был достаточно новым для отвыкших от больших войн европейцев, и в первый год войны действовал практически безотказно. Основывающая свои статьи на официальных сообщениях, пресса давала волю фантазии собственных журналистов, сообщавших «ужасающие подробности» прямо «с переднего края», находясь при этом за сотни километров от прифронтовой полосы.

Одной из первых таких историй было известие о «Калишском погроме». Согласно получившей широкое распространение легенде, отряд немецкой кавалерии, занявший 19 июля польский губернский город Калиш, расстрелял сотню мирных жителей, среди которых был и городской казначей Соколов, якобы отказавшийся выдавать казенные средства. Известность приобрел и мифический «майор Прейскер», будто бы командовавший немецкими уланами-грабителями – к концу первого года войны он уже оказался в российском плену, последний раз напомнив о себе российским читателям «где-то под Одессой». О «погроме» было снято несколько фильмов, а сама история предваряла любой из многочисленных книжных сборников о «германских зверствах», выходивших в России вплоть до 1918 года. Тот факт, что принявший «мученическую смерть» казначей благополучно пережил бурные события Мировой и Гражданских войн, никак не повлиял на популярность этой пропагандистской «утки». А следом за ней в небо уже спешили подняться новые.

Не менее популярной темой первых недель войны стали истории о «страданиях» русских туристов, вынужденных покинуть Германию после начала боевых действий. Рассказы о чудовищных насилиях, будто бы производимых немецким населением и армией над беззащитными русскими, дополняли легенду о «тевтонской жестокости». На деле же именно российские власти интернировали тысячи германских и австро-венгерских подданных, большинство из которых даже не могли считаться военнообязанными. Так, уже в сентябре 1914 года под Киевом в импровизированном «концентрационном лагере» было размещено четыре тысячи подданных «германских держав», большинство из которых являлись женщинами, детьми или стариками. Позднее их, вместе с десятками тысяч других немцев, депортировали во внутренние губернии России.

Все это ничуть не помешало крикливой пропагандистской кампании, вслед за которой началась и «правовая»: так называемое «ликвидационное законодательство», направленное уже непосредственно против «русских немцев», то есть подданных царя. Оно сильнее подрывало и без того страдавшую от войны российскую экономику. Например, весьма негативный эффект на положение с продовольствием оказала конфискация земель немецких колонистов, чьи образцовые хозяйства вскоре пришли к запустению, из-за чего оказались фактически потерянными двенадцать миллионов гектаров сельскохозяйственных площадей.

Не останавливаясь на произвольном захвате имущества, царское правительство готовило массовую депортацию поволжских немцев в Сибирь, осуществить которую предполагалось в 1917 году. Однако, в конечном счете, поощряемая властями германофобия оказала Российской империи медвежью услугу, став одной из причин падения авторитета царской четы и, таким образом, продемонстрировав известный эффект бумеранга. И если в 1904–1905 гг. императрицу называли «англичанкой», обвиняя ее в том, что она сочувствует союзникам Лондона – японцам, то в 1914–1917 гг. Александру Федоровну именовали не иначе как «немка».

Вступлению Османской империи в Мировую войну предшествовала серия атак на Черном море, предпринятых германо-турецким флотом адмирала Вильгельма Сушона. В российском обществе эта «набеговая операция» получила несколько иронически звучащее название «побудки», подразумевавшей неподготовленность Черноморского флота империи к неожиданному нападению врага.

Обстреляв порты Одессы, Севастополя, Феодосии и Новороссийска, Сушон не добился существенных материальных успехов: десятков потопленных или поврежденных торговых и военных судов не могли оказать существенного влияния на баланс сил в регионе. Флот адмирала А. А. Эбергарда значительно превосходил военно-морские силы своего противника на Черном море и в дальнейшем это превосходство должно было лишь увеличиваться. Однако главной целью Сушона и стоявшего за ним Энвер-паши, одного из членов правящего страной триумвирата, была провокация России на объявление войны, что и произошло четырьмя днями позднее. К этому времени турецким противникам альянса с Берлином уже нечего было противопоставить агрессивно настроенной «партии войны» – страны Антанты явно не собирались предоставлять Константинополю какие-либо «гарантии», тем более компенсировать его нейтралитет передачей Карса или иными уступками.