Дядя Коля покрылся холодным потом. Ведь он клятвенно заверил и Корытко, и Леву Похлебаева, и всех остальных, что Фалеев будет с ними заодно. И вот тебе на!

— Эх, Виктор Сергеевич, Виктор Сергеевич! — сокрушенно произнес старый пожарный, теребя фуражку. — Как же это так... Дочь, слышь, вспоминаете, а сына своего старшего...

— Иди, иди, Николай!— повысил голос Фалеев. — Некогда мне с тобой разговаривать.

Но дядя Коля, не обращая внимания на приказание, продолжал:

— Получается, Максим-то Викторович в пятом году зря погиб. Запамятовали, поди, как нас тогда баррикады баграми заставляли разрушать?.. А кто призвал: мы, пожарные, а не холуи царские и против народа не пойдем... Максим Викторыч... Ну и ротмистр жандармский в кого, слышь, наган разрядил?

— В холодной ты, Николай, давно не сидел! — поднимаясь с сундука, цыкнул на дядю Колю Фалеев. — Не помнишь, что ли, в какое время живем? Стоит господину брандмейстеру намекнуть...

Однако остановить дядю Колю было уже трудно. Рванув на себе ворот рубахи, он приблизился к Фалееву и зашептал ему в лицо:

— Доносите, Виктор Сергеевич, доносите! Сын ваш за честь простых пожарных погиб, а вы память сына предаете... Эх, Виктор Сергеевич, не ожидал я!

— Успокойся, Николай, успокойся! — растерянно уговаривал его помощник брандмейстера, пытаясь оттолкнуть от себя. — Успокойся и не гневи меня... в гневе я, как царь Иван Грозный... Знаешь, небось, про это?.. Ну, успокойся...

Но старый пожарный повернулся и, не сказав больше ни слова, вышел из кладовой. Когда Геннадий Сидорович встретил его около конюшни и спросил, беседовал ли он с Фалеевым, дядя Коля пробормотал что-то невнятное. Из-за помощника брандмейстера все рушилось. А Геннадий Сидорович, Виталий Ермолович, Леха и Шевич уже успели переговорить со многими пожарными и получили от них согласие участвовать в освобождении заключенных.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — рассуждал дядя Коля, подметая дорожку, идущую из казармы в депо. — Вот тебе и Виктор Сергеевич.

Но, когда он кончил и понес метлу в сарай, Фалеев остановил его и, смущенно крякнув, произнес:

— Растревожил ты меня, Николай, разбередил мне душу... ...После строевых занятий приходи опять в кладовую...

XI. ЧЕГО ЖЕ ТУТ ЗАГОРЕЛОСЬ?

Колонна арестантов, окруженная цепочкой конвоиров, медленно двигалась по замощенному во всю ширину Александровскому проспекту. Вдали на горке уже виднелись столбы заставы с острыми шпилями наверху. До февраля семнадцатого года на этих шпилях красовались двуглавые царские орлы. За столбами белели березы, росшие в самом начале Сибирского тракта.

Васильев и его товарищи договорились между собой незаметно отстать в конец колонны.

Около Васильева шагал знаменитый уральский конокрад Аким Серяпин, брошенный в тюрьму за то, что угнал жеребца у командира «голубых улан».

— И на кой леший был нужен мне уланский жеребец? — огорченно говорил сейчас Серяпин Васильеву. — Лучше бы хапнул я конягу из стойла какого-нибудь туза... Шуму меньше... Но нет, брат! Заиграло во мне самолюбие профессиональное, как того красавца увидел. Пусть, думаю, за семью замками он, за семьюдесятью штыками. И буду я не Акимом Серяпиным, а самым последним кладбищенским .нищим, если не уведу... И увел!! Только случись тут казачий дозор — и все карты спутал: задержал меня, давай коня торговать. Я избавиться от казачков хочу — не отпускают. Грозятся, что, если не продам, силой заберут... Пока этак мы с казачками-друзьями спорили, погоня прискакала. На другой день — здравствуй, тюрьма, дом родной... Да ты слушаешь ли?

— Слушаю, слушаю, — подхватил Васильев. — Интересно рассказываешь, валяй дальше.

Этап уже миновал заставу и шел по опавшей березовой аллее.

— Правильно ты говоришь, что я интересно рассказываю, — заулыбался во весь беззубый рот довольный Серяпин.— Жизнь у меня, брат, шибко интересная! Сколько через мои золотые руки лошадиной породы прошло — и не сочтешь!..

На каланче второй пожарной части в это осеннее утро дежурил Киприян. Когда дядя Коля попросил Фалеева расписать «слабаков» по «внутренним службам», помощник брандмейстера вздохнул, затем протер очки и как бы между прочим сказал:

— Каланчовый-то, Николай, свой обязан быть... Пусть сверху за этапом следит, знаки нам подает. В курсе движения этапа мы должны находиться...

Накануне вечером Фалеев выдумал годовщину какого-то мифического события в деятельности покойного дедушки, «патриарха пожарных города». На торжество он позвал Стяжкина с Галиной Ксенофонтовной и брандмейстера первой части — бородатого цыганистого Ананьева с женой.

— Чувствую, ты меня, Сергеич, уважаешь, — услышав о приглашении, важно произнес Стяжкин и подкрутил усы.— Только чур одно: пить в меру... За себя я, правда, ручаюсь, а вот ты наверняка запойник, по лиловому носу видно и по роже...

И довольный своей шуткой, брандмейстер раскатисто захохотал.

— Истинно изволили заметить, — раболепно поддакнул ему Фалеев. — Уж вы, слезно молю, сдерживайте меня... Вдруг пожар! Как я пьянющий-то поеду?

Но за праздничным столом он, как было уговорено с дядей Колей, старался незаметно вино из своей рюмки выплескивать в цветочный горшок, а Стяжкину все подливал да подливал. В конце пиршество закончилось тем, что Галина Ксенофонтовна вызвала двух пожарных, которые и уволокли ее супруга. Брандмейстер при этом ничего не соображал и только кричал:

— Вся вселенная во мне!

Ночью Стяжкину стало плохо. Галина Ксенофонтовна отпаивала его огуречным рассолом и обвязывала голову мокрыми полотенцами. Полотенца смачивал в холодной воде сонный Мишка, специально разбуженный для этой процедуры.

К утру брандмейстеру полегчало, и он захрапел — словно сказочный богатырь.

— Иди, юноша, — милостиво кивнула Мишке Галина Ксенофонтовна и зевнула: — Лечить Григория Прокопьевича ты помогал хорошо... Можешь подремать...

На часах около главного входа, по единодушному мнению всех участников операции, решено было поставить Леху. Однако сам Леха ужасно этому противился.

— Рыжий я, что ли? — с азартом доказывал он дяде Коле и Геннадию Сидоровичу. — Желаю с вами быть. Вот Киприян — заяц трусливый, довольнехонек: в каланчовые попадает! А я...

Но дядя Коля и Геннадий Сидорович убедили шорника в том, что только он сумеет как надо обмануть Стефановича. Другие же, чего доброго, могут смутиться и понесут такую ахинею, что парикмахер почувствует подвох.

— Ладно! — махнул в конце концов рукой Леха. — Дьявол с вами! Уговорили Алексея Афанасьича... Согласен...

В прошлые годы, по утрам, движение по Сибирскому тракту было всегда оживленным. Жители окрестных сел и деревень везли на базар овощи, молоко, зерно, гончарные изделия, зимой тянулись возы с сеном и дровами. Теперь же крестьяне не решались ехать в город, боялись всяких неожиданностей. И никто поэтому не попадался сейчас навстречу медленно бредущему этапу, никто его не обгонял. Березовая аллея кончилась, и по бокам тракта высокой стеной шумел густо разросшийся сосновый лес.

Серяпин по-прежнему держался рядом с Васильевым.

— Кормить-то нас в пути хоть будут? — вдруг поинтересовался он и, не дождавшись ответа, утвердительно заявил сам: — Обязаны кормить... При государе-императоре Миколке за этапом котлы на подводах следовали... Привалы, помню, устраивали, кашка-размазня варилась. Эх, брат! Не вернется, чую, та жизнь брильянтовая!

И, обратившись к ближайшему конвоиру, Серяпин вежливо полюбопытствовал:

— Котлы нас, господин служивый, около какой деревни дожидаются?

Только конвоир, видимо, не собирался вступать в разговоры и, презрительно посмотрев на конокрада, отвернулся. Тот, скорчив лукавую мину, хотел еще о чем-то спросить, но в этот момент из города донеслись едва слышные удары тревожного набата. Политические встрепенулись.