Быстро натянув штаны и рубаху, Мишка кубарем вылетел за ворота.

Нам, казакам, не годится

Пехотинский русский штык,

На седле у нас девица,

И на пике большевик! —

низким тенором выводил конопатый запевала, гарцевавший почему-то не вместе со всеми посередине улицы, а по каменным плитам тротуара.

А когда остальные казаки подхватили слова песни дальше, запевала, поравнявшись с Мишкой, взмахнул нагайкой и со всей силой полоснул парня по спине.

Так запомнилась Мишке смена власти в родном городе. В тот же день он лишился и Уголька.

Александр Гаврилович, радостно потирая ладони, заявил, что за всех своих верных слуг будет вечно молиться богу: выручили слуги хозяина в трудную минуту. Но «коняшек, пущай, вертают обратно».

И стал Мишка, как в свое время его отец, Евлампий Босяков, без всякой фикции тянуть лямку у Александра Гавриловича: возить офицеров, солидных господ, которых во времена Советов и видно-то не было, расфуфыренных дам, жеманных молодых людей.

Зажил иной жизнью и город.

По площадям маршировали отряды гимназистов с нарукавными повязками «Белая гвардия». Чехи в новенькой форме цвета хаки, чувствуя себя победителями, дружелюбно подмигивали нарядным барышням.

Вылез на свет из темной задней комнаты и сын Александра Гавриловича Прохор. Мишка знавал его еще гимназистом. Прохор учился из рук вон скверно. В некоторых классах просидел по два года. А в пятнадцатом году, когда ему стукнуло девятнадцать, плюнул на последний выпускной класс и, несмотря на охи и вздохи Александра Гавриловича, поступил в школу прапорщиков. Особого образования для этой спешно открытой шестимесячной школы не требовалось. Шла война, и императорская российская армия ежедневно нуждалась и в новых солдатах, и в новых офицерах.

Мишка хорошо помнил, как Прохор в скрипучих ремнях, со звездочкой на каждом погоне, придерживая рукой саблю, важно вышагивал по Главному проспекту. На фронт его почему-то после присвоения офицерского чина не отправили: то ли Александр Гаврилович постарался нужных людей умаслить, то ли сам Прохор сумел отбояриться — Мишка не знал. Но, попав в запасной стрелковый полк, расквартированный в городе, хозяйский сын зажил весело. Отцовские извозчики были в его распоряжении, и он с подвыпившими друзьями командовал ими как хотел, в любые часы суток.

— Жизнь, она, папаша, коротка... Так дайте молодому, красивому воину пожить в полное удовольствие. Не дадите — с первой же маршевой ротой отпрошусь на позиции, — с ухмылкой говорил Прохор в ответ на гневные речи родителя. — Рыдать станете, когда пуля «дум-дум» меня убьет.

После таких объяснений Александр Гаврилович срывал злость на извозчиках, придираясь к каждой мелочи. Но справедливости ради надо заметить, что он неоднократно им наказывал не выполнять «Прошкиных распоряжений». Однако попробуй не выполни!.. Получишь от прапорщика таких оплеух, что век помнить будешь.

В дни Октябрьских событий перепуганный Прохор сбежал из запасного полка и скрывался в отцовском доме. Мишка и еще кое-кто из извозчиков тайно от Александра Гавриловича таскали ему самогон. На деньги прапорщик не скупился.

Но однажды весной Мишка, подойдя к открытому окну, услышал такой разговор между хозяином и его единственным наследником:

— Продали Русь-матушку, — с горечью шептал возбужденный Александр Гаврилович. — Тоже мне офицеры! Мы, извозопромышленники, в пятом году грудью за царя встали. Он, государь-батюшка, собственноручно благодарить нас за такую верность изволил... А вы?! Обормоты, а не офицеры! Отца родного на самогонку променяете.

— Папаша, папаша! — заплетающимся языком отзывался Прохор. — Перестаньте! Вы во многом ошибаетесь, дорогой мой папаша. Учтите, мы еще не сказали последнего слова. Да, дорогой папаша, не сказали...

— Не сказали, не сказали! — с горечью хрипел Александр Гаврилович. — А когда скажете?..

— Успокойтесь, папаша, успокойтесь! — доверительно забасил прапорщик. — Час наш и ваш пробьет. Ведь не зря я в Ирбит ездил масла в огонь подливать.

— Это, Прошенька, хорошо, — елейно зашептал хозяин, — только береги себя... Жду не дождусь, родной, когда тот час великий пробьет и разразится гром божий над окаянным большевистским племенем...

— Ну, хватит, хватит! — цыкнул прапорщик и, не желая, по-видимому, больше слушать причитания отца, запел пьяным голосом:

Ну-ка, Прошка,

Двинь гармошку,

Жарь, жарь, жарь!..

Теперь, как только белые и чехи-мятежники заняли город, протрезвевший Прохор, надев офицерскую форму, отправился в комендатуру. Там его как местного уроженца, хорошо знавшего все улицы и закоулки, сразу закрепили за каким-то особым отделом.

Но служба службой, а кутежи кутежами. И вновь извозчичьи пролетки в любое время дня и ночи возили Прохора и его друзей. Только Александр Гаврилович больше не сердился.

— Шибко шумно господа офицеры себя вести изволят, — пожаловался ему однажды Мишка.

Но хозяин лишь добродушно улыбнулся и ничего не сказал.

— Эх! — вздохнул Мишка и про себя подумал: «Жаль, Семенова в городе нет, он бы показал, он бы проучил всю вашу кумпанию...»

И парень решил сам «учить кумпанию»: то задремавшему в экипаже поручику химическим карандашом на лбу крест намалюет, то кокарду с фуражки сорвет, то какой-нибудь даме дохлую крысу в сумочку сунет.

В один из понедельников, собираясь в комендатуру, Прохор строго произнес:

— Слушай, Мишель, где это ты, дубина, бываешь, когда в твоем ландо безобразия происходят?

— Чё смеяться-то, — обиженно ответил Мишка, — по нужде, это ли, Прохор Александрович, сбегать нельзя?

— Больно часто по нужде, Мишель, бегаем,— нахмурился прапорщик,— у других кучеров тихо, спокойно.

— Другие кучера — мужики взрослые, — развел руками Мишка, — их фулиганы боятся... А меня?

— Если еще хоть раз что-нибудь экстравагантное с клиентами случится, изобью, — предупредил Прохор.

Мишка не очень-то испугался его угроз, но на некоторое время о всяких проделках пришлось забыть: вечером умерла мать. Умерла она за стиркой чужого белья.

Через два дня после похорон Александр Гаврилович переселил осиротевшего Мишку из подвальной каморки на кухню.

— Зачем тебе, Михаил, без матери огромные хоромы занимать?— спросил при этом хозяин и тут же ответил: — Незачем, За печкой лежанка имеется, на ней и спи... Один будешь жить — от рук отобьешься. А тут я за тобой присмотрю и Катерину-кухарку попрошу... Только ты ей, Михаил, пособляй в свободное время: дровишек маленько наколи, помойное ведро вынеси. Катерина — баба сердитая, так ты ублажай Катерину-то.

И Мишка стал одновременно и извозчиком, и кухонным мальчиком на побегушках. На сон почти ничего не оставалось. Порой, восседая на козлах, парень клевал носом. Однажды вечером, когда домой еще возвращаться было рано, он задремал, и хитрый Уголек сначала тихонько, а потом на рысях домчал экипаж до конюшен. Дорогу туда жеребец выучил хорошо.

Александр Гаврилович, увидев такую картину, рассвирепел и, вырвав из рук уснувшего Мишки кнут, с бранью принялся лупить и лошадь, и кучера. Утром Мишка еле поднялся с лежанки — до того все тело болело от вчерашних побоев.

И с этого дня снова начались истории с дружками Прохора. Правда, самого Прохора в то время в городе не было. Начальство откомандировало прапорщика в соседний уезд, где, по слухам, развелось много «кустарных», так местные жители окрестили людей, скрывающихся в лесах (в кустах) от мобилизации в белую армию.

Как-то после пьянки в ночном увеселительном заведении в Мишкин экипаж шлепнулся известный в городе адвокат, несколько лет назад спасший Александра Гавриловича от суда. Мишке об этом деле приходилось слышать краем уха. И сейчас он решил отыграться на адвокате.