Отцы были потрясены нелепым и жестоким убийством Белана.

В минуту покоя, вспоминает отец Герман, у их с отцом Серафимом ног собирались «братья меньшие»: пёс Свир приветливо помахивал хвостом и преданно смотрел в глаза, рядом тихо пристраивалась Киса, кошка с красивыми белыми лапками.

– Как ты думаешь, – спросил отца Серафима в одну из таких минут отец Герман, – в чём смысл близости всех этих животных?

– Чтобы напомнить нам о Рае, – ответил отец Серафим.

Отец Герман также приводил интересную притчу святого Паисия Святогорца «Пчела и муха».

На лугу росло множество цветов: здесь были и белые благоухающие лилии, и гиацинты, и высокие синие ирисы. И маленьким цветочкам тоже нашлось место в траве. Ветер наклонял цветы, весело колыхал траву и листья; и аромат разносился далеко-далеко.

Над поляной над цветами трудились пчелки. Они собирали сладкий нектар, чтобы подкормить молодняк в улье и запастись едой на долгую холодную зиму. Сюда-то и прилетела муха. Она недовольно жужжала и оглядывалась. Одна маленькая пчелка, оказавшаяся здесь в первый раз, вежливо спросила муху:

– Не знаете ли вы, где здесь белые лилии?

Муха насупилась и ответила:

– Не видела я здесь никаких лилий.

– Как?! – воскликнула пчелка. – Но мне говорили, что на этом лугу должны быть лилии!

– Цветов я здесь не видела, – пробурчала муха. – А вот недалеко, за лугом, есть одна канава. Вода там восхитительно грязная, а рядом много консервных банок.

Тут к ним подлетела пчелка постарше, державшая в лапках собранный нектар. Узнав, в чем дело, она сказала:

– Я никогда не замечала, что за лугом есть канава, но я многое могу рассказать о здешних цветах.

– Вот видишь, – сказал отец Паисий. – Бедняжка муха только и думает о грязных канавах, а пчелка знает, где растет лилия, где – ирис, где – гиацинт. И люди так же: одни похожи на пчелку и во всем находят что-то хорошее; другие – на муху и во всем им видится только дурное.

– А ты на кого хочешь быть похож? – закончил старец.

Когда-то в молодые годы в Свято-Троицком монастыре Глеба взял под свое покровительство молодой и деятельный иеродиакон Владимир. Был он невысокого роста, с яркими зелеными глазами, преисполненный радости и христианской любви.

Глеб вспоминает: «После повечерья отец Владимир предложил: «Давай прогуляемся до кладбища». На нем был клобук и мантия. Он лучился радостью, и дух его, казалось, ликовал. Предложил: «Хочешь поговорим?» А я как раз прикидывал, раздумывал – стоит ли раскрывать самые потаенные уголки своей души? Мы пошли, и он начал: «Давай сначала я расскажу о себе, а потом – ты». И поведал свою историю, которая в чём-то напоминала жизнь Глеба.

Родился он в Черниговской губернии. В четырнадцать лет был угнан германской армией, отступавшей из России. В советское время отец его был атеистом, и мать не позволяла себе говорить детям о религии, но когда пришло время разлуки (как оказалось, на всю жизнь), она открыла ему: «Имей в виду, ты крещеный». В Берлине, будучи «гастарбайтером», он выкапывал людей из-под руин после налетов американцев. Именно здесь, в послевоенной стране, одинокий юноша и обрел впервые Бога. Он повстречал отца Адриана Рымаренко, вдохновенного священника, собравшего христианскую общину из 40–50 мирян, в основном неимущих русских беженцев, и постоянно питавшего их своей неиссякаемой верой. Именно под его влиянием отец Владимир решил стать монахом еще в Германии, а теперь подвизался в Джорданвилле.

«Говорил отец Владимир очень долго, – продолжает Глеб, около двух часов. Он открыл мне, что движет его душой, свой внутренний мир, и я был несказанно рад, что встретил доступного человека, коего волновали такие же вопросы, кто уделял мне время, снисходил до меня, недостойного, подбадривал и шутил.

Закончил он рассказывать, и взвилось мое сердце, захотелось излить всё, что накипело. «Теперь расскажи о себе», – попросил он. И выплеснул всё: как жил, страдал, мучился сомнениями. Так и произошло мое «перерождение», среди ночи, на дороге между кладбищем и монастырем. Сколько сил дал мне этот разговор!

Неужто мы расстанемся?! Страшно подумать: ведь я встретил человека, которому я дорог таков, каков я есть. Прощаясь со мной ночью накануне отъезда, он перекрестил меня, обнял и поцеловал. Я был потрясен: как же холодно и бездушно я до сих пор жил! А он улыбнулся, повернулся, и его черный клобук исчез в ночи. Я вышел из монастыря, небо было усыпано звездами, стояло теплая летняя ночь, пахло сеном. И я подумал: вот бы никогда не расставаться с отцом Владимиром. Утром, уже прощаясь, он повторил те же самые слова: «Не волнуйся, мы не расстанемся вовек».

Отец Владимир открыл для него подвижническую сторону православного христианства. Перво-наперво он дал Глебу житие преп. Серафима Саровского, одного из самых любимых святых земли русской.

Все, кто знал Глеба, заметили после его «перерождения» разительную перемену. До этого он слыл «мрачным Глебом». Теперь же он был внутренне счастлив и окрылен: открылась цель, ясная и неотложная. Он изменился настолько, что, как сам говорил, мир предстал в других красках.

Душа Глеба жадно поглощала русские святоотеческие писания. Он знал, что помимо преподобных Сергия и Серафима было очень много пустынножителей – отшельников, пребывавших в единении с Богом среди бескрайних лесов России вплоть до нашего столетия. И особенно взволновали его жизнеописания старцев Оптиной пустыни, они продолжили традицию пустынников рославльских лесов и представляли в истории современной Церкви одно из самых необычайных явлений. В XIX и начале XX века старцы оказывали огромное влияние на русское общество, вызвав широкое процветание святости. Выполняя древнюю пророческую роль Церкви (см. Еф. 4, 11; 1 Кор. 12, 28, 14, 1, 3), они даром Божьим проникали в людские сердца и целили раны душевные и телесные. Их пророчества и открытые Богом тайны привлекали искателей духовности со всей Руси, их посещали Достоевский, Гоголь, Толстой.

Опять же с помощью отца Владимира Глеб познакомился с учеником святого Нектария (одного из последних оптинских старцев), отцом Адрианом Рымаренко, кто привел отца Владимира в Церковь.

Ныне уже пожилой, отец Адриан со своей матушкой жил в Спринг Велли в штате Нью-Йорк, где основал Ново-Дивеевскую женскую обитель. Так же, как и в Европе, он духовно окормлял мирян из христианской общины, собравшихся вокруг него.

Вместе со своей паствой отцу Адриану выпало много пережить. Во время второй мировой войны его родному сыну осколком от бомбы снесло полголовы. Отец Адриан воспринял этот удар мудро, и пережитое помогло ему еще более поддерживать и утешать окружавших, и люди тянулись к нему. Священник, духовник, проповедник, он привлекал сотни, тысячи душ в Церковь своим богослужением и образом жизни. Он отдавал ее своей пастве. Столько отеческой любви дарил он, что его прозвали «суперсвященник».

Пастырство отца Адриана зиждилось не на его собственных измышлениях, а на всём лучшем, что он унаследовал от своего учителя – старца Нектария, который скончался в 1928 году под его епитрахилью[3].

Подобно своему наставнику, отец Адриан был истинным сердцевидцем: взглянув раз на человека, уже мог сказать, что необходимо тому сейчас делать, причём каждому своё, потребное только ему. Случилось как-то Глебу прийти к отцу Адриану в гости.

Вспоминая первую встречу с отцом Адрианом, Глеб пишет: «Отец Адриан пригласил меня в очень уютный кабинет с невысоким потолком. Предложил сесть в кресло у окна, напротив красного угла со множеством старых, почерневших икон и горевшей лампадой. Сам сел на диван у стены, покорив меня душевной улыбкой…