Когда в день представления я оглядела себя в зеркало, то осталась довольна. Мне минуло семнадцать лет, и я была очень хорошенькая: белое атласное платье, вышитое серебром и жемчугом, воротник из драгоценного кружева и жемчужный головной убор чудесно шли к моему ослепительному цвету лица.
Я раскраснелась от волнения, но все-таки поехала довольно спокойно с Эдмондом и старой герцогиней, которая должна была представить меня.
Когда я очутилась среди многочисленного, блестящего общества и почувствовала, что сотни любопытных глаз устремлены на меня, сердце мое усиленно забилось: я не смела поднять глаза и словно во сне проходила громадную залу. Лишь приседая перед троном, я решилась взглянуть на королевскую чету. Оба показались мне очень симпатичными: королева ободряюще кинула мне головой, а король смотрел на меня с благосклонной улыбкой.
Но каковы были мое изумление и ужас, когда из обращенных ко мне высочайших слов я узнала, что была представлена им как невеста Эдмонда и что король с королевой окажут мне высокую честь присутствовать на моей свадьбе, которая должна состояться через месяц в капелле королевского дворца.
Был момент, когда я думала, что земля разверзается под моими ногами, но я была еще слишком молода и не имела смелости крикнуть: «Это предательство!.. Он лжет!..» Уж не знаю, что я пробормотала в ответ, но вероятно, мои слова приняли за выражение благодарности, потому что королева протянула мне руку, которую я поцеловала, и поздравила, как и король. Та же высокая милость была оказана и Эдмонду, а затем весь дворец принес нам поздравления.
Я сознавала, что все кончено, и думала, что задохнусь от негодования. Моя строптивая и властная душа возмущалась произведенным надо мной насилием, и дома я сделала Эдмонду бурную сцену, обозвав его подлым предателем, недостойным имени благородного человека. Я воображала, что он взбесится, и очень удивилась, когда он просто расхохотался мне в лицо.
— Милая Антония, я ненавижу сцены и бесцельную болтовню. Строго обдуманное и важное семейное соглашение, каким является наш союз, не может быть расторгнуто из-за каприза девочки. Поэтому я разрешил этот вопрос во избежание лишних между нами пререканий. Теперь возврата не может быть, и тебе остается лишь примириться с несчастьем иметь мужем меня, а не «пасхального агнца». Со своей стороны, я очень доволен: король и придворные кавалеры наговорили мне много лестного по поводу моей прекрасной невесты, — добродушно закончил он.
Я была так возмущена, что не могла говорить и убежала в свою комнату, где горько плакала, но вместе с тем поклялась отомстить Эдмонду и заставить его дорого заплатить за коварство.
Затем последовало столько празднеств в нашу честь, что я жила как в чаду, не имея времени ни о чем думать.
Наконец настал день моей свадьбы. Я была грустна, чувствовала себя усталой, несчастной, убитой и много — что давно уже не случалось — думала о Вальтере, который все еще не появлялся. Я сидела в своей комнате в глубоком раздумье, как вдруг прибежавшая камеристка доложила, что прибыл отец де Сильва и желает говорить со мной. Я не видела его со времени переезда в Комнор-Кастл, но постоянно с ним переписывалась, считая надежным и искренним другом. Появление его в эту минуту меня искренне обрадовало. Я приказала тотчас провести его ко мне и, счастливая, бросилась ему навстречу.
Когда преподобный отец вошел и увидел меня, то остановился, видимо пораженный, и поглядел на меня каким-то удивительно жгучим и испытующим взглядом, так что я смешалась и стояла перед ним озадаченная. Но это мелькнуло как молния, и миг спустя его взгляд принял спокойное выражение. С обычной отеческой приветливостью подошел он ко мне, благословил и, сев рядом со мной, стал расспрашивать о моей прошлой жизни. Он мало изменился за последние годы: по-прежнему высокий, худой, со смуглым лицом и красивыми, правильными чертами. Как всегда спокойный и бесстрастный, де Сильва все еще казался человеком лет сорока.
С полным доверием рассказала я ему все: мои планы выйти за Вальтера и предательский прием Эдмонда, которым он разрешил вопрос в свою пользу. Де Сильва усмехнулся:
— Герцог оказался более дипломатом, чем я предполагал, и вполне ожидаемо, что он не желает отказаться от такой выгодной женитьбы. Равным образом понимаю я и ваше желание, дочь моя, иметь мужем человека одной с вами святой веры, но не такова, должно быть, воля Божия, и мы должны подчиняться посылаемым нам испытаниям.
Говоря дальше о Вальтере, я высказывала предположение, что Эдмонд держит его где-нибудь пленником, пока наш брак не будет заключен, и преподобный отец обещал мне выяснить это дело.
Недели две спустя после моей свадьбы я собиралась выехать, чтобы сделать кое-какие визиты, как вдруг неожиданно явился Вальтер; он был грустен, а в глубине его души кипела злоба — я это хорошо видела…
Эта новая проделка герцога глубоко возмутила меня, и я без стеснения высказала ему свое негодование.
Отец де Сильва провел тогда в Англии несколько месяцев, часто бывал у нас и любил беседовать со мной.
Как-то вечером мы дружески разговаривали у камина.
— Мне приходится огорчить вас, леди Антония, — неожиданно сказал преподобный отец. — Я отнимаю у вас старого друга, отца Розе.
— Но почему же это? Боже мой!.. — спросила я огорченно, так как привыкла к своему маститому исповеднику.
— Для блага целой общины: его делают приором одного монастыря в Риме. Однако успокойтесь: я сам выбрал для вас духовника, и отец Мендоза вполне заслуживает вашего доверия. Его просвещенное благочестие и серьезный ум будут прочной поддержкой во всех затруднительных случаях вашей жизни. Завтра я приведу к вам этого достойного пастыря.
Отец Мендоза, как и преподобный отец де Сильва, был по происхождению испанец, но молчаливый и сдержанный, не такой веселый и добродушный, как отец Розе. Скромный и горячо набожный, он всегда казался погруженным в глубокие размышления. Тем не менее Эдмонд возненавидел его с первого же дня, как тот поселился у нас, называл лицемером, волком в овечьей шкуре, говорил, что он подслушивает у всех дверей, потому что Мендоза ходил неслышно, и уверял, что его слащавая рожа и косые глаза действуют ему на нервы. Я не раз ссорилась по этому поводу с герцогом, потому что он иногда бывал очень груб с бедным отцом Мендозой, который, однако, никогда не позволял себе возражать ему.
Каждую субботу я исповедовалась, и отец давал мне добрые советы.
В исповедальне он был очень строг и неумолим к малейшему проступку. Кроме того, он внушал мне такое смирение перед обидами, которое возмущало мою гордую душу, и никогда я не бывала столь злой, раздражительной и капризной с Эдмондом, как после этих проповедей смирения. Но так как мой духовник не очень строго укорял меня за ослушание, удовлетворяясь новыми увещеваниями, то я покорно принимала его наставления, обещала исправиться, а поступала все-таки как вздумается.
Моя супружеская жизнь не была счастлива. Озлобление против Эдмонда все еще таилось в глубине моей души и понуждало меня мучить его, что было очень нетрудно. Теперь я была женщиной и понимала, что он страстно любит меня, хотя и скрывает это чувство.
Я знала также, что он меня ревнует, особенно к Вальтеру, а потому, как только бывала не в духе, забавлялась тем, что всячески дразнила его, и прежде всего близостью с другом детства, которую герцог стеснялся воспретить мне совсем из опасения выдать свою ревность. Я играла с огнем, потому что одновременно возбуждала в Вальтере скрытую и упорную страсть, а в Эдмонде — лютую ненависть… впрочем, обоюдную, как я узнала впоследствии.
На втором году замужества у меня родился сын. Король был его восприемником, и в честь крестного отца ребенка назвали Карлом. Эдмонд был в восторге иметь наследника, да и сама я очень привязалась к ребенку, прелестному, как херувим.
Именно в это время в Лондон снова приехал отец де Сильва. Он поздравил меня с радостным событием, но глубоко сожалел, что ребенок будет воспитан в протестантской ереси.
