— Ничего писать не буду! Я вас уже предупреждал, что все обвинения в мой адрес от начала до конца — чистой воды провокация. Я хочу, чтобы мое заявление слышал отец. Для этого я и требовал его вызвать. Моему отцу должно быть известно, как в милиции умеют подстроить ложное обвинение. Меня обвиняют в попытке совершить убийство. Скажи им, отец, что это чушь собачья и провокация!

Отец молчал. Авдонин-сын зло взглянул на него.

— Если ты молчишь, то кто же меня защитит?

Ответил Чагов:

— Искренность, полное признание — сейчас в этом ваша защита!

Авдонин усмехнулся.

— Сказочки для детей! Свое бессилие, неумение работать следствие хочет прикрыть признанием обвиняемых! Искренность толкуется как признание всякой чуши в обвинении. Я искренен, гражданин следователь, и еще раз заявляю, что Чернышевой не знаю, никогда знаком с ней не был, никого не убивал! С этой минуты ни вы, никакой другой следователь не услышит от меня ни слова!

— Молчать — ваше право, — заключил Чагов. — Наше дело доказать вину обвиняемого и без его показаний.

Авдонина-младшего увели, отца отпустили.

Следующим на допрос вызвали Москалева. Его заплывшие глазки быстро и беспокойно перебегали с Чагова на Долгушина.

— Что вы можете еще сказать о покушении на Чернышеву? — спросил Чагов.

Москалев стрельнул в него глазками.

— Это смотря что нужно? По обстоятельствам...

— Нужна правда!

Москалев притворно вздохнул.

— Правда? Всю правду кто же знает...

— Где вы находились двадцать второго декабря в двадцать три часа пятнадцать минут?

Арестованный улыбнулся.

— Вы меня не так поняли! Врать я не собираюсь, запираться тоже! Мне известно, что следствие и суд учитывают откровенность! Я только сказал, что всей правды не знаю, стало быть, ее и повернуть можно не только в неправду, но и куда угодно. Это уже на вашей совести, что именно двадцать второго декабря! Я за датами не следил! Как-то однажды мы с Авдониным сели в электричку и поехали на дачу.

— Чья это дача? К кому вы поехали?

Москалев хитро прищурился:

— А вы еще не знаете? Что ж отвечу, дача принадлежит моей родной тетушке. Балует она меня! Кислород, озон, воздух-то там какой! И выпить приятно, и музыку послушать, опять же, холодильник всегда полон и есть где потанцевать... Эх, если бы не это дурное дело!

— Добрая у вас тетушка! Надо полагать, состоятельная женщина?

— Нет, нет! Она не работает в торговле, не подумайте чего худого! Скромный человек. В какой-то конторе ставит чернильные точки. Это вы, конечно, проверите! Заранее говорю — не ворует! Овдовела, дачу унаследовала.

— О тетушке пока достаточно, — заметил Чагов. — Итак, признаете, что двадцать второго декабря сели в электричку с Авдониным. У нас есть показания, что в вагон вы вошли вместе с девушкой, сели с ней рядом, переговаривались. Как и где вы с ней познакомились?

Москалев картинно развел руками:

— Да кто же из нас не знакомился на улице? Вы разве не обратите внимания на красивую девушку? Когда мы вышли на платформу, электричку еще не подали. И тут Авдонюшка вдруг встал как вкопанный! Будто его кто по голове мешком с мукой хватил. «Вот она, — говорит, — королева моего сердца! Я ее давно приметил, да боязно подходить, вдруг от ворот — поворот?» А я ему: что же тут страшного-то? Все надо с шуточкой, легко, не тяжеловесно! Авдонюшка — человек тяжеловесный...

Чагов перебил Москалева:

— Авдонюшка — это Авдонин?

— Ну да. Серьезный парень! Всякий пустяк в трагедию возводит. Будто бы всю жизнь видит сквозь узкую щель, и видит только то, что перед ним, а вширь, в стороны да подалее, ничего не видит! Это и вам ясно станет, когда пообщаетесь! Тут моя вина! Знал за Авдонюшкой тяжкий характер, не надо бы способствовать знакомству. И сам не удержался, очень уж приятная была девушка. Я к ней с шуточкой, с анекдотами. Комплиментов не говорил! Комплименты нужны потом, первое знакомство утяжеляют. Представьте себе, не оборвала! В вагон мы, естественно, сели вместе. Авдонюшка напротив, я рядом.

— Много ли народу было в вагоне?

Москалев улыбнулся:

— Гражданин следователь, вы это знаете! Мало было народу, мало!

— Вы, конечно, поинтересовались, как фамилия, как имя этой девушки?

— A-а! Понимаю! Вы нашли ее сумочку на даче... С паспортом!

— Сумочку? — переспросил Долгушин. — Нет! Сумочки мы не нашли!

Москалев будто бы удивился. Вскинул вверх брови и повел взглядом в сторону.

— Хм! Странно! Фамилию мы ее узнали по паспорту... Валентина Ивановна Чернышева. В вагоне она нам сказала, что ее зовут Валей.

Долгушин вспомнил: студенческий билет ее остался в пальто, они его не видели, стало быть, не могли знать, где она училась.

— Ее студенческий билет вы видели?

— Нет! — вырвалось у Москалева, и это было искренне.

Долгушин тут же уточнил:

— Что вообще в сумочке было?

— Денег три рубля, мелочь, паспорт, тетрадь с каким-то конспектом...

— В грабеже вас не обвиняют! — пояснил Чагов. — Однако вернемся к вагону. Вы мирно беседовали, шутили, анекдоты рассказывали... Почему вдруг вам взбрело в голову потихоньку, исподтишка прорезать ей ножом пальто?

— Вы хотите спросить, не сговаривались ли мы заранее затащить ее на дачу и так далее? Нет, не сговаривались! Я не нуждаюсь в этих забавах, гражданин следователь! Я человек веселый, молодой — меня девушки любят!

— Не сговаривались! Так почему же вам понадобилось резать пальто, грозить ножом?

Москалев подался вперед.

— Все шло гладко, гражданин следователь! Но я знал, знал, что возникнут трудности! Обязательно возникнут!

— В чем же? Мне кажется, пока вы говорили правду.

— Трудности есть! — согнав с лица улыбку, вздохнул Москалев. — Я рассказывал о событии вообще. Сейчас я должен показать на товарища... Или, выражаясь вашим языком, — на соучастника! Не товарищ мне Авдонюшка, хоть и ласково я его тут называю.

— Вы что же, намерены торговаться со следствием? — строго спросил Чагов.

— Не надо! Не надо сердиться, гражданин следователь! Почему бы и не поторговаться! Ведь предмет торга не что-нибудь, а свобода! Я за каждый год свободы отдам... Что и говорить, все отдам!

— Торговаться не будем! — оборвал Чагов.

— Жаль! — протянул Москалев. — Вы не будете торговаться, а я все же попробую! Я уже говорил: Авдонюшка человек мрачный и тяжеловесный! Здесь, на следствии, а на суде тем более всплывает, что и как я на него показывал! Вдруг мы с ним попадем потом в одну колонию? Там вы меня защитите от него? Я жизнь люблю, ой как люблю жизнь!

— В одну колонию никак не попадете. Даже если бы попросились, не попали бы.

— Хорошо! — одобрил Москалев. — А теперь у меня еще вопрос: вы, что же, нас обоих меряете на одну мерку?

— Каждому свое! — ответил Долгушин. — Но для того, чтобы получилось это каждому свое, нам нужно знать все в деталях!

— Правильно! Неосторожный я человек! И зачем только разрешил приглашать ее на дачу... Но я не успел воспрепятствовать. Мне это ничего не было нужно! Так что же, и мне на всю катушку?

— Посмотрим, что кому! Подход всегда дифференцирован.

— Я удовлетворен! Говорю! Даю показания вдоль по всей дороге! Были мы слегка под градусами. Точнее говоря, выпили-то поровну, а вот градусы от этого вышли разные!

Москалев вдруг озорно подмигнул.

— Меня жиры спасают! Много в меня влить надо, чтобы хмелел! Авдонюшка человек мрачный, он как канат, скрученный из нервов. Рюмку примет, весь ходуном ходит, от двух рюмок глаза стекленеют, со стакана на людей бросается! Псих! Пьяному Авдонюшке не перечь! Он первый и выговорил приглашение. Ну кто же приглашает барышню в двенадцать часов ночи на чужую дачу? Нет, нет! Она даже особо и не протестовала. Отнеслась просто как к глупости. Ну а почему действительно не пригласить? Вдруг согласится? Она вежливо отказалась! Он один раз сказал, другой и начал звереть!

— Стало быть, вы знали, к чему все это может привести?