Поначалу как будто бы немецкие власти не препятствовали батюшке служить службы. Сашка без посвящения в сан пристроился дьячком, благо от отца получил некоторое представление об этом.

Однажды жители городка проснулись от необычного шума — горела церковь, горели поповский дом и подворье. Все сгорело до углей, остался лишь остов русской печи...

Каменные стены зияли оконными провалами. Немцы согнали в церковь всех детишек, которых приютил поп, самого попа, дьячка Сашку, кого-то еще из жителей городка, полили каменные плиты в церкви бензином и всех сожгли. Истолковали это как месть партизанам.

К первой зиме многие из деревенских растеклись кто куда: к родне в дальние деревни, кто к городу прибился, остались в лесу лишь несколько солдаток, а с ними и Валентина Долгушина с сыном Петром на руках.

По первым зазимкам, ранним в том году, обосновались в глухом урочище далеко от проезжих дорог, за болотами, за лесными завалами. Сохранили трех коров, в заброшенных погорельцами полях собрали немного картошки.

Печурку в зимнике сложили из камней, дымоход прорыли в земле. Топили ночью, чтобы немцы не увидели дым.

О том, что происходило на русской земле, не ведали.

— Не может того быть, — говорила убежденно Валентина, — чтобы немец до весны проканителился. Придут наши...

Пришли. Но совсем не так, как ожидалось.

Утром по морозцу Валентина спустилась к роднику за водой. Набрала ведерко, выпрямилась, а тут из кустов бесшумно вышли двое. Сразу и не поймешь кто. По одежде — не лесные бродяги: в комбинезонах, на ногах сапоги, на головах кожаные шлемы, на поясах гирлянды лимонок, на груди автоматы, похожие на укороченные винтовки с круглыми черными дисками.

— Не хотите ли водицы испить? — спросила Валентина, угадывая в незнакомцах своих, русских.

Тот, что постарше, назвавшийся потом Григорием Матвеевичем, подошел первым, сделал несколько глотков и закашлялся, будто зубы заломило. За ним приложился другой, тот, что помоложе.

— Дымом пахнет! — сказал Григорий Матвеевич. — По дыму и нашли. Что за люди здесь спасаются, хозяйка?

— Погорельцы мы! — ответила Валентина. — Одиннадцать душ. Перезимовать бы...

Старший еще раз приложился к ведерку, попил, воду выплеснул и, встав на колени у родника, набрал новой.

— Пойдем, хозяюшка! Спасибо за приветливость, спасибо за родниковую водичку! Куда отнести?

— Сами-то вы откуда? — спросила Валентина.

— Зла мы вам, бабочки, не сделаем, коли вы на нас зла не измыслите! Поглядеть же, как вы тут обустроились, крайне любопытно!

Хочешь не хочешь, а от провожатых не отказаться. Привела к землянке. Женщины одна за другой вышли навстречу, с затаенным страхом поглядывая на пришельцев.

— Вот и вся наша семья! — молвила Валентина.

— И малыш общий? — спросил старший, углядев на руках одной из женщин укутанного в обрывки овчины маленького.

— Мальчик или девочка?

— Мальчик! — ответили чуть не все разом.

— Коли с пеленок партизанит, на роду, стало быть, написано, быть ему заступником для всех угнетенных и обиженных! Вот что, бабоньки! Коли правду вы сказали, что нет с вами мужиков, народ вы для нас с Мишей, — старший указал на своего почти юного спутника, — не опасный! И мы вам не опасны! Ныне война, а мы на земле, покуда занятой вражескими войсками. Потому не обижайтесь, ежели произведем некоторую проверку. Миша, огляди все!

Миша слазил в землянку, где расположились бабенки, заглянул в землянку, где стояли коровы, обошел стог с сеном.

— Так точно, Григорий Матвеевич! Мужских следов не обнаружено!

— Чегой-то вы мужиков опасаетесь? — спросила та, что побойчее.

— Мужик ныне всякий! — пояснил Григорий Матвеевич. — Есть, которые с винтовкой в руках бьются насмерть с врагом, есть которые бродят по лесам и ищут, как бы в лесах собраться и бить немца, а есть и такие, что готовы отца и мать отдать врагу, лишь бы свою жизнь спасти.

При своих Валентина осмелела.

— А вы, мужички, каковы?

— Словам не очень-то надо веры придавать! Само собой все разъяснится! Я тут с вами побуду, а Миша кой за чем сходит. Неподалеку...

Миша принес мешки с разной, плотно упакованной снедью. Угостили хозяек давно не виданными консервами, шоколадом.

Наутро Григорий Матвеевич вместе с Валентиной установили по карте местонахождение землянки.

— Вот что, председатель, — начал Григорий Матвеевич, — ныне должностям доверия нет! А тебе как не поверить, когда с младенцем на руках. О том, что скажу, до времени со своими молчок! Спрошу-ка сначала: как ты нас с Михаилом понимаешь? Говори не таясь!

Валентина не так-то была проста, как могла показаться с виду. Передумано за ночь всякое, и хотя будто бы и сходилось на одном, однако осторожность еще никому и никогда не помешала.

— Летчики небось... Самолет сгорел, а вы к своим добираетесь!

— Хорошо, что за дезертиров не приняла. И на том спасибо! В одном верна твоя догадка. Упали мы сюда с неба, не пеши добирались. Известно ли тебе, что немец под Москвой стоит? Трудно поверить! Сказал бы мне об этом кто в начале войны, не поверил бы! Москвы мы ему не сдадим, но и дальше пятиться некуда! Там наши товарищи из последних сил бьются, а нам поручено здесь, в лесах, немца бить, но, чтобы бить здесь врага, надобно собирать в отряды всех тех, кто хочет бить врага, кто умеет держать винтовку в руках, а того, кто не умеет, — научим! Короче: надобно создать партизанский отряд! В том и надеюсь на твою помощь, председатель!

Не скоро то дело, но Григорий Матвеевич терпелив, осторожен. Из солдат-окруженцев, из оставшихся местных мужиков собрал отряд.

Всякое случалось на партизанских путях-дорогах: и стужа, и голодуха, и стрельба, и смерть.

Брединковцы вернулись на свое пепелище лишь летом сорок четвертого года. Пришли не только те, кто за все эти годы не отбился от Валентины Долгушиной, подтянулись и уцелевшие в скитаниях по деревням. О родных, мужьях, об отцах и детях, что ушли на фронт, — ни слуху ни духу. Да и как в бродячей жизни получить весточку?

По всей деревне стояли обугленные остовы печей и обожженные деревья, и ни одной избы, которая не выгорела бы дотла. Но эту картину Петр мог восстановить и по тому, что видел позже, когда память уже надежно закрепляет увиденное, ибо еще долго они жили в землянках, не имея ни сил, ни средств заново строить избы. То было время великих ожиданий, не только полной победы над врагом и конца войны, но и известий о тех, кто ушел на фронт. Никто не имел вестей от своих, ибо разлучились с ушедшими на фронт, когда те еще не знали, куда им писать, а Брединка исчезла с лица земли.

С Петром Петровичем Долгушиным ушли из деревни двадцать четыре человека, двадцать четыре воина, вернулись двое. Остальных ждали, искали. О Долгушине сообщили, что пропал без вести — непогасшая надежда и продленное ожидание...

Новую избу Валентина Долгушина поставила на прежнем месте. Случилось это за год до того, как Пете пойти в школу. После того, как у них побывал в гостях Григорий Матвеевич, партизанский Батя, Герой Советского Союза.

— Не знаю, жив ли твой отец... Пропал без вести все равно, что не жив, — говорила мать Петру. — Не случись нам повстречать Григория Матвеевича, никому не быть бы живу... Для нас он Батя, для тебя отец!

Валентина ради такой встречи с дорогим гостем собрала общий стол для всех брединковцев.

На берегу Брединки уцелел старинный вяз. На том вязе еще до войны положили тележное колесо для аистов — они прилетали каждый год, их прилет был и весенней радостью, и знаком вечной жизни деревни, несмотря на все невзгоды и бедствия. Под этим вязом расставили столы, забили несколько гусей, поставили несколько чугунков с молодой картошкой, посыпали ее укропом. Нашлись огурцы и помидоры. Наловили рыбы, сварили уху. Нашлось кое-что и выпить.

Григорий Матвеевич подозвал Петра, запустил пальцы в его светлые, как спелая пшеница, волосы.

— Жив, партизанский сынок! Коли тот ужас пережил, теперь тебе дорога, Петруха, открыта... Нет таких порогов, кои ты при желании не переступил бы! Учись, сынок! Расти умным, честным, будь отца своего достоин.