— Вот преимущество наших изделий, — хвастался Погребинский. — Две тысячи штук, а всего в двух чемоданах. Это не овощные дела, где нужны два грузовика.

— Ты вот что, — мрачно ответил Павел, — не очень-то воображай! Всегда так было, что один чемодан с совхозной продукцией, а другой... Наряды были, кому придет в голову брошки пересчитывать, а тут ты без нарядов.

Погребинский беспечно махнул рукой.

— Э, Диана, зачем ты за него замуж вышла, за такого зануду? Не быть ему состоятельным человеком! Никогда не быть, запомни эти слова, Диана, они пророческие!

— Состоятельным не быть, — согласилась Диана, вкладывая в тон, с которым они были произнесены, какой-то скрытый смысл. — Но на пророка, ты, Гарик, не похож, уж не обижайся, но не дотягиваешь!

— Ох, и любите вы все обижать бедного Гарика. Недооцениваете мой ум, таланты. А я ведь парень хоть куда. Во мне многое заложено. Но ведь ценить не каждый умеет, на ценителей нынче большой дефицит.

— Гарик, а ты случайно никому не рассказывал, что в Умань собрался?

— Кому это интересно?

— Хорошо, если никому! — одобрила Диана. — Только вспомни получше, может, так, невзначай, обмолвился?..

— Про «жуков» не рассказывал. Стыдно рассказывать серьезным людям, что затоварились. Вы да Бегун знаете, что в Умань еду. Заодно у Бегуна есть дельце к Карачаеву. Нет, больше никто не знает, нет, никто...

Диана неодобрительно покачала головой.

— Не надо бы таким широким фронтом! Ты дай нам сигнал, что все прошло благополучно, только осторожно. Я что-то стала бояться. Когда будешь в Умани?

— Послезавтра, в десять утра. А чего это ты, Диан? Чего трухаешь-то, знаешь что-нибудь, что ли?

— Ты, Гарик, дурак, что ли? Женщина я, понимаешь, женщина! А мы в отличие от вас, дураков ушастых, предчувствовать умеем. Понял, нет? Интуиция это называется. Так-то. Тьфу-тьфу-тьфу! Чтобы все хорошо было. Так вот: днем из Умани по телефону не пробьешься. Ты, как встретишься с Карачаевым, отстучи телеграмму. Ну, скажем, такого содержания: «Поздравляю семейным праздником» и какую-либо подпись. Смотри, как Павел за тебя волнуется!

— И за себя! — захохотал Гарик. — За себя-то больше! Ты там еще не наложил, Паш, а?..

Павла передернуло от этого мерзкого разговора, от вульгарных манер Гарика, от всего, что происходило. Он закурил, подошел к окну. Он действительно волновался. В этом Гарик был прав. Он всегда волновался при сбыте побочной продукции. Теперь, выйдя из дела, волновался вдвойне. Помнился ему иронический взгляд Долгушина, долгий, проницательный взгляд профессионала.

...Павел не мог заснуть всю ночь. Впервые со всей реальностью он вдруг представил себе, что его ждет в случае провала, как воспримут этот позор родители. Господи, да почему же случилось со мной это затмение, умопомрачение? Рехнулся я, что ли? Зачем, зачем, зачем?..

Он потерял покой, посерел, осунулся. Казалось, он перестал реально воспринимать действительность. Все сместилось, все потеряло смысл. Существовал один страх. Павел вздрагивал от любого громкого звука, прислушивался, не хлопает ли дверца лифта, не раздаются ли за дверью шаги. Это было предчувствие краха. Страшное, изнуряющее, опустошающее предчувствие.

— Да будь они прокляты, все эти дела! — восклицала Диана. — Нельзя из-за денег подвергать себя таким мучениям! Алоян в одном безусловно прав: здесь, в этом обществе, нельзя делать миллионы!

— При чем тут деньги? Что ты мелешь? — не выдержал Павел. Он никогда не позволял себе подобного тона, таких слов с женой. Но ее лицемерие в такие минуты, ее мещанская психология, ограниченность (которые он разглядел только теперь) выводили из себя.

Минула еще одна беспокойная ночь. С одиннадцати утра Павел часто выбегал к почтовому ящику: вдруг телеграмма? Диана поехала по магазинам, чтобы поднять себе настроение. Он был один. «Наверное, так люди и сходят с ума, — думал Павел. — Я совсем дошел. Зациклился на сто процентов. Нет, какой тут на сто — на миллион! А миллион процентов, это сколько же? А миллион процентов бывает? Боже мой, да о чем это я? Рехнулся, правда, рехнулся». Он пробовал читать, смотреть фильмы по видео, рисовать, лепить — ничего не мог. Мозг не слушался и управлял не так. Руки были безвольными, взгляд рассеянным... Разлад, полный разлад с самим собой. И ради чего?

Ожидание стало нестерпимым: он боялся отойти от телефона, надеясь на звонок Гарика, раз уж не было телеграммы.

Он не знал, что в десять часов утра Погребинский был задержан работниками ГОВД Умани, где его уже ждали.

Утром, в девять часов, Карачаев сел за руль своего «жигуленка» и поехал в город.

Погребинский прибыл в Умань с небольшим опозданием. Часы показывали 10.17. Карачаев терпеливо ждал.

Сойдя с поезда, Гарик направился к знакомым «Жигулям». Карачаев открыл багажник, положил туда чемоданы. Не успели они опустить крышку, как подошли двое в милицейской форме. Все как в детективном фильме. Но, к великому сожалению для Гарика и Василия Васильевича, это была реальность.

Давно изучена реакция преступников, когда берут с поличным. Недоумение, возмущение, угрозы, это, мол, вам так не пройдет, буду жаловаться... Карачаев не был исключением и потребовал тотчас же доставить его в райком партии.

В кабинете начальника следственной части в присутствии понятых были открыты чемоданы Погребинского. В чемоданах броши «жук». Две тысячи четыреста штук.

Погребинский, не моргнув глазом, дал показания, что это продукция совхоза, что он привез ее в Умань, ибо в Ленинграде она не находит сбыта. Карачаев заявил, что понятия не имел о содержимом чемоданов Погребинского. Его отпустили до выяснения обстоятельств, а Погребинского повезли в Ленинград.

Все сроки получения сигнала от Погребинского миновали. В одиннадцатом часу вечера Павел соединился с квартирой Карачаева в поселке близ консервного завода. Павел представился, в ответ услышал:

— Твой друг — мерзавец! Он меня страшно подвел! Он не сказал, что привез с собой ворованные изделия! Он вор! Его арестовали!

Павел повесил трубку и почувствовал, как у него отнимаются ноги.

— Что случилось? Что-то все-таки случилось? Я так и знала! — кричала испуганная Диана.

— Арестован! — выдавил из себя Павел. — Правильно. Все правильно.

— Какой ужас! Что же делать?

— Молчать! Ты ничего не знала! Тебя это не коснется! Поняла? Ты ничего не знала!

— А ты? Тебя тоже арестуют? — Диану вдруг очень тронули слова мужа. «Алоян бы так себя не повел, — подумала она. — Он бы первый меня подставил».

— Нет! — резко ответил Горин. — Не арестуют! Я сам пойду!

— С повинной? — воскликнула Диана. — С ума сошел! Ты не знаешь, что будет показывать Погребинский! Ты все погубишь!

— Я не хочу позора, я не переживу, понимаешь, не переживу этого. Я больше не в силах все это терпеть.

— Нет! Ты невозможен! Звони немедленно своим, вызывай мать! Мы с ней решим, что делать!

— Мне решать, а не ей. Она, бедняжка, ни при чем. И отец... Что же я, идиот, наделал! Что же я сде-лал!!!

— При явке с повинной надо говорить обо всем!

— Обо всем! — согласился Павел. — Но ты-то не бойся. — Он посмотрел на нее с сожалением. Нет, не с жалостью, а именно с сожалением.

— Еще не хватало! — перехватила его взгляд растерянная Диана. — Я-то тут при чем, сам сказал только что. Разве я ваша соучастница?

От испуга она даже попятилась, споткнулась и чуть было не упала. И куда делась эта надменная уверенность в себе, этот гордый, неприступный вид!..

Дело «цеховиков» совхоза «Воронки» начинало вырисовываться. Материалы лежали на столе в кабинете полковника Прищепова. Все мероприятия проводились совместно с БХСС области, где находился совхоз.

...В кабинете у полковника Горин появился в 9.30.

Прищепов накануне получил сообщение, что Погребинский задержан в Умани с поличным при передаче брошей бухгалтеру консервного завода Карачаеву. В телеграмме это было сформулировано так: «При задержании у Погребинского изъяты два чемодана с галантерейными изделиями (брошами «жук») в количестве 2400 штук общей стоимостью 4800 рублей, похищенными в подсобном цехе совхоза «Воронки».