Что оставалось делать мне? Лицо и руки горели от ссадин. Я поднялся из пыли на виду у всей комиссии, сидевшей недалеко-за столом. Все, что мы с Подкосовым так тщательно скрывали от ветеринарного начальства, теперь стало известно несокрушимому в своих убеждениях Шмотину. Возможно, когда он гладил Омголона, он не только почувствовал рукой, а и увидел под гривой рубцы этой проклятой медвежьей раны.

В один момент все было кончено. Разве Шмотин разрешит послать на фронт такого коня? И кто из членов комиссии не согласится с его мнением? С Омголоном нам уже не быть вместе…

Никого не слушая, хотя мне что-то сказали, ничего не видя перед собой, хотя кто-то пытался схватить меня за руку, я побежал. Бежал, наверное, долго, потому что, когда увидел Омголона в лучах вечернего солнца на косогоре, далеко за поселком, я упал на траву и долго не мог отдышаться. Разгоряченный конь не сразу подбежал ко мне. Но когда я услышал над собой его шумное дыхание и поднял голову, в глубине его больших круглых глаз увидел теплые ровные огоньки.

Мы отправились в часть. Понуро опустив голову, Омголон шел за мной по пыльной улице поселка, не обращая внимания на крик мальчишек и злой лай собак.

Недалеко от конюшни, возле старенькой деревенской изгороди, мы остановились, я в последний раз обнял Омголона за шею и, что скрывать, заплакал.

Медленно угасала вечерняя заря. Небо прочертили ночные тени. А воздух был такой спокойный и теплый, что когда со стороны поселка, на краю которого размещалась наша бригада, донеслось мычание коров, мне показалось, что я нахожусь дома, в своем родном колхозе «Заречный», что вот сейчас скрипнет калитка и раздастся голос матери: «Алешка!.. Санька!.. Григорий!.. Куда вы, чертенята, запропастились? Ужинать шагайте!»

Я закрыл глаза и не сразу понял, что мы с Омголоном уже не одни.

— Комарья-то сколько, а им хоть бы что… — раздался чей-то ворчливый голос.

Только сейчас я почувствовал, что меня действительно кусают комары, что их много и мне больно от их укусов. Рядом со мной, обмахиваясь березовой веткой, стоял Подкосов.

— Милуетесь, значит, братки! Ну, милуйтесь, а война идет. — Старшина перешел на строгий тон. — И как ты, Коркин, на виду у всех командиров, товарищей своих сбежать мог и не являться в часть столько времени! Если бы не завтрашний выезд на фронт, быть бы тебе в наряде! Вот так, браток! — Подкосов помолчал, делая глубокие затяжки своей любимой козьей ножкой, и сказал уже несколько примирительно: — Иди, тебя командир бригады зовет.

— Командир бригады?..

Я вытянулся, оправил гимнастерку. Но Подкосову этого показалось мало.

— Поставь в конюшню коня, иди помойся и почисть сапоги. Грязный ведь, в пыли валялся. Явишься по всей форме.

Слова Подкосова как-то сразу привели меня в то собранное состояние духа, какое должно быть у бойца. Я не медлил ни минуты.

— Рядовой Коркин явился по вашему приказанию! — отрапортовал я, когда мне разрешили войти к командиру бригады.

Как сейчас помню, яркий свет настольной лампы освещал усталое лицо командира и его седые виски. Сбоку от него навытяжку стоял старшина эскадрона Подкосов.

«Ну, сейчас начнется, — со страхом подумал я. — Влетит и мне и Подкосову. Хоть бы уж только мне…»

Командир бригады медлил. Он заговорил необыкновенно тихо.

— Тяжелая война идет, Коркин, ох, какая тяжелая. — Он поднялся со стула и сурово посмотрел на меня. — Зарвавшийся фюрер делает ставку на Сталинград. Завтра будем грузиться в вагоны… Ну, а как твой «монгол», выдюжит?

Ноги мои словно вросли в землю. Я не сразу понял, о ком идет речь.

— Молчишь? — комбриг неторопливо прошелся по кабинету. — Старшина Подкосов говорит, что конь у тебя добрый, хотя и имеет отметину. С медведем он, что ли, воевал?.. Подкосов ходатайствовал, чтобы тебя отправили на фронт вместе с «монголом», — добавил он, хитровато посматривая в сторону старшины.

Я, наверное, покачнулся, потому что командир сказал: «Вольно, Коркин» и предложил сесть. Но говорить я все равно бы не смог, хоть стреляй в меня.

— Волнуется, товарищ комбриг. От радости волнуется Коркин.

— Ну что ж, тогда решено…

Командир бригады снова подсел к столу и углубился в свои бумаги, а мы с Подкосовым вышли. В темноте вечера я отыскал его большие шершавые руки и крепко сжал в своих. Какая же, оказывается, душа был этот Подкосов!

Когда прошли изрядное расстояние, старшина сказал своим хрипловатым голосом:

— Вот что, браток. Может, и свидеться уже не придется. Завтра в эшелоны. Тебе на Запад, а я еще здесь останусь, хотя в тех краях появлюсь обязательно, тыл не мое дело. А потому вот что: попрощаюсь-ка я с твоим коньком-горбунком.

Подкосов прямым ходом привел меня в конюшню, отвязал Омголона, и мы втроем отправились за поселок.

Было тепло и тихо. Кругом стрекотали ночные кузнечики. Сапоги наши мягко шуршали по траве. Радостно мотая головой и пофыркивая, за нами шагал Омголон. Неожиданно над горой засияла луна, и я отчетливо увидел скуластое лицо Подкосова. Не изменяя своей привычке, он и на этот раз смотрел куда-то вниз, под ноги, и думал о чем-то своем.

— Ну вот что, Алешка, будем сейчас делить с тобой коня, — сказал он вдруг необычно задорно. — К кому он пойдет — к тебе или ко мне?

Приказав мне остановиться, он провел Омголона по траве еще шагов на пятнадцать, дал знак стоять на месте, а сам прошел дальше.

— Теперь давай звать коня. Ты по-своему, я по-своему. Увидим, чей зов сильнее. Зови, — негромко сказал Подкосов.

Еще не совсем понимая старшину, я крикнул:

— Омголон! — Конь продолжал спокойно щипать траву. На мои слова он, казалось, не обратил никакого внимания.

Теперь очередь была за Подкосовым.

— Омголон, ко мне! — тихо, с каким-то особенным волнением в голосе произнес старшина.

Конь поднял голову, сделал несколько шагов по направлению к Подкосову, потом постоял немного в раздумье и вдруг, взбрыкнув, повернул назад и маленькими шажками побежал ко мне.

Подкосов, не скрывая обиды, махнул рукой и, отвернувшись, сел на траву.

Несколько минут он не подавал голоса. А потом, как будто ничего не случилось, сорвал травинку и, размахивая ею, подошел к нам с Омголоном.

— Вот что, браток, под мою ответственность… Да так, чтобы душу отвести… Садись на своего вороного — и скачи на луга, на всю ночь. — Он прислушался к звону кузнечиков. — Таких ночей на фронте не будет.

Я не сказал Подкосову ни слова. Хмельной от радости, я вскочил на коня, изо всей силы натянул повод. И Омголон, казалось, только этого и ждавший, понес меня, как на крыльях. Это было в самом деле похоже на полет. Ни топота копыт, — они тонули в густом шелесте травы, — ни звуков, кроме свиста ветра в ушах. А под ногами — лунным серебром расшитый ковер. Почуяв степное раздолье, Омголон готов был скакать без передыху.

Опасаясь запалить коня, я наконец остановил его. Спешился, расседлал и пустил на волю. По притихшему в ночи зеленому лугу прокатилось заливистое ржанье. Оно раздалось сначала рядом со мной, потом повторилось где-то вдалеке и замерло. А я упал в прохладную траву, обнял ее руками и долго не мог надышаться. Мир на какое-то мгновение точно исчез из моего сознания.

Я знал, что как бы далеко конь ни убежал, он все равно отыщет меня. Так и случилось вскоре. Снова послышалось ржанье. Оно повторилось где-то совсем близко и снова замерло. Я притаился, наслаждаясь этими беспокойно-зовущими звуками в ночи, и так и не откликнулся, пока конь сам не пришел ко мне.

Эшелон уходил на запад в двадцать один с минутами. В полночь он должен быть на станции Ягодная, где предполагался забор воды. Так мне сказал наш командир взвода Панин. Я дал телеграмму отцу, чтобы он сумел с братьями и матерью как-то добраться до станции. О Нюшке — сестренке — уже не просил. Ей шел всего пятый годок.

Как только тронулся поезд, я занял место на верхних нарах переполненного вагона-теплушки.