Кто-то сразу же растянул гармошку. Свенчуков горласто подхватил:

Если завтра война,

Если завтра в поход,

Если грозные силы нагрянут…

Но война уже шла. И ребята, уставшие за день с погрузкой эшелона, скоро умолкли, а мы с Угрюмкиным слезли с нар и стали у открытых дверей.

Так же, как и вчера, полная луна серебрила своим светом все вокруг, делая еще нарядней и таинственней и без того прелестную благоухающую июльскую ночь. Привычно стучали колеса вагона на стыках рельсов, ветер пахучими струями омывал наши лица. И все это ощутимо принималось каждой частью, каждой клеточкой моего тела. Казалось, вот сейчас, когда я, мои товарищи по взводу разведки и наши боевые кони находились все вместе в одном эшелоне, когда до цели, к которой мы так упорно стремились весь этот месяц, остался последний шаг, мои мысли должны быть там, где рвутся снаряды, пылают города и села, где на головы безвинных людей обрушиваются горе и смерть, где ждут нас с такой надеждой.

Да, казалось, должно быть именно так. Я даже заранее приготовил слова, которые скажу при встрече отцу, матери, братьям.

Но произошло нечто странное. Когда раздался прощальный гудок паровоза и наш длинный, пестрый, гремящий на стрелках железнодорожный состав наконец покатился по рельсам, все то, о чем я столько передумал за время своей боевой учебы, как бы отодвинулось в сторону, а в голове вдруг, точно наяву, встали лица отца, матери, Нюшки, братьев. Я смотрел в светлый проем вагонной двери, но видел только их. Тогда мне еще не было известно, что старший брат Григорий, работавший трактористом в МТС, был призван в танковый батальон, а Сашку взяли сапером. Тогда я думал, что на станцию Ягодная они прибудут все, я увижу их всех сразу, обниму, стану расспрашивать, до мельчайших подробностей, как идут дела дома. Трудно было им всем, очень трудно, я это хорошо понимал, особенно — матери, у нее последние годы так болела спина. Но чем я им мог помочь? Разве только Нюшке…

Держа правую руку в кармане, я сжимал в кулаке небольшой сложенный вдвое конверт, где были собраны мои солдатские рубли, почти все до единого. Зачем солдату деньги? Купить махорки? В ту пору я еще не научился курить, да и где ее купишь, махорку-то? На сбереженные рубли решил приобрести Нюшке леденцов. Но и это оказалось только мечтой: на полках вокзального буфета стояли одни пустые банки из-под конфет. Эх, Нюшка, Нюшка…

Но если я не мог им ничем помочь, то я мог их обрадовать: на фронт я ехал не один. В конце состава в одном из вагонов, двухосном, таком же, как наша теплушка, постройки еще тридцатых годов, привязанный поводком к кормушке, стоял в ряду с другими конями и мой Омголон.

Выводка коней из вагонов предполагалась утром, когда эшелон подойдет к какой-то большой станции, а на Ягодной, пока паровоз набирал воду, мы с Угрюмкиным успели бы напоить закрепленных за ним лошадей. Да заодно и показать Омголона родным. Вот разохаются братья, увидев, что я еду на фронт с персональным конем!

Этой минуты, остановки состава, я ждал все сильнее и сильнее. Все отчетливее на фоне лунного пейзажа проступали лица родных. А потом как-то вдруг в голове все перемешалось. Наверное, оттого, что где-то рядом в соседнем вагоне грянула гармошка. Звук ее резанул по сердцу, да так резанул, так дохнуло родным, знакомым, что я еще крепче вцепился в деревянный брус поперек дверного проема. А гармошка пела, бесилась звуками, и луна, казалось, еще ярче засеребрила вершинку бегущей навстречу горы. Отец… Мать… Гришка… Санька… Сестренка… Сейчас я всех вас увижу!

Скрестив на груди руки, я старался приглушить ладонью удары сердца. Ведь шел уже двенадцатый час ночи, пройдет еще полчаса, и вспыхнут огни станции. А вдруг… Нет, я даже не допускал мысли, что отец не получит телеграммы. С транспортом он тоже устроится, возьмет в колхозе полуторку.

Чтобы обмануть медленно текущее время, я спрятал за край рукава гимнастерки свои блестевшие при лунном свете штампованные часы. Ведь надо же, как они разошлись сегодня! В первый день своего знакомства с Омголоном я упал с него и здорово стукнул часы о землю. Они остановились, потом неожиданно снова пошли, но тикали вяло, с перебоями. Если бы не память от колхоза, я бы, наверное, оставил часы в казарме. Но вчера вечером, когда, готовясь к отъезду, я стал перекладывать в вещмешке свои пожитки, часы упали на пол и вдруг затикали бойко и уверенно, напомнив день, когда на знойном колхозном току мне вручил их сам председатель колхоза. За ударную работу по обмолоту пшеницы многие ребята нашего класса получили тогда именные часы.

А поезд с шумом врывался в ночь. Дробно стучали колеса, паровозная гарь врывалась в уснувший, точно опустевший вагон, и едкий запах ее щекотал ноздри.

Свет луны стал постепенно блекнуть, вдали мелькнули огни. Вот гибкая цепь вагонов вильнула куда-то влево, огни исчезли и долго не появлялись; потом они снова засветили — коротенькая зовущая цепочка огней. Это, конечно, Ягодная.

Глухо кашлянув, Угрюмкин закурил трубку. Простой он был человек и вместе с тем какой-то загадочный. А в общем, добрый, и главное — коней любил. Всю жизнь до старости прожил бобылем. На станции Ягодная он не нужен был никому. Почему же стоял, не ложился спать? От волнения в ту минуту я даже забыл, что мы должны были с ним поить лошадей.

Спрыгнули с нар и подошли к дверям Свенчуков и Карпухин. Им, видать, не спалось. Свенчуков попросил у коновода огонька и тоже закурил. Был он рослым, широким в плечах, с простым, открытым лицом. Работая кузнецом в нашей МТС, еще задолго до войны Свенчуков отслужил действительную, но на фронт не был взят. Всякий раз, когда дело доходило до его призыва, правление колхоза слезно просило военкомат дать кузнецу отсрочку, хотя бы до посевной… Свенчуков позарез был нужен обезлюдевшему колхозу. А потом наступала уборка урожая, и так это тянулось до той поры, пока не подошел Сталинград. Теперь уже никакая сила не могла задержать в МТС Свенчукова, и, если б даже из военкомата поступил приказ об отсрочке, кузнец все равно ушел бы на фронт. Сталинград решал исход войны.

Невысокого роста молодой электрик из той же МТС Карпухин в сравнении со Свенчуковым казался сейчас особенно маленьким и тщедушным. Но Карпухина ценили у нас за ловкость, и командир взвода разведки Панин возлагал на него большие надежды.

Огни станции снова скрылись — проезжали густой сосновый бор, и появились сразу ярко, приветливо. Вот они!.. Но что это? Поезд шел, не сбавляя хода. «Что случилось? Почему эшелон проходит мимо?» Я повернулся к Угрюмкину, крикнул ему, коновод продолжал молча курить. Может, он что и сказал, да я не расслышал. В висках у меня стучало. Поезд шел. Теперь уже стало ясно, что он не остановится. Я схватился за поручни, повис над бегущей внизу землей и увидел их сразу. Их было трое: отец, мать, Нюшка. Растерянные, оглушенные грохотом мчащегося состава, они промелькнули всего в нескольких шагах от меня.

— Ню-у-шка! — закричал я.

И тогда они побежали. Первой бежала Нюшка, протягивая в своих тоненьких ручонках какой-то узелок. Я даже услышал ее громкий плач. Потом закричала мать и вдруг рухнула на землю.

Что было дальше, помнится смутно. Помню бородатое лицо Угрюмкина и пахнущие потом солдатские нары. Угрюмкин как-то сумел затащить меня туда, на второй ярус, и при тусклом свете висевшего под потолком керосинового фонаря я смотрел на его рыжую бороду.

…Целые сутки потом я находился в состоянии какого-то безразличия ко всему. Лежа на нарах, я смотрел в одну, только мне видимую точку. Она, как магнит, притягивала к себе нити всех мыслей. Как они там теперь? Что с матерью? А Нюшка-то, Нюшка, она ведь хотела передать какой-то гостинец. Может, камушки-корольки, а может, пряник, который берегла специально для этого дня.

Командир взвода Панин пробовал растолковать мне, как все получилось на Ягодной. «Что же поделаешь, Коркин, война…» Он говорил что-то еще, слова его успокаивали, и я вдруг подумал об Омголоне. Ведь здесь, в эшелоне, он был мне сейчас самым родным.