Все чаще коновод замечал, что овес остается несъеденным. А главное, конь ни за что не подпускал к себе человека.
Когда в сарай пришел ветфельдшер, чтобы осмотреть кровоточащую рану на загривке коня, тот так отчаянно залягался, что фельдшер вынужден был уйти ни с чем и доложить об этом начальству. Тогда-то и пришел старшина эскадрона Подкосов.
Опытный кавалерист, участник боев на Халхин-Голе, он хорошо знал повадки монгольских коней.
— Вот так-то, браток, в темницу, значит, тебя заточили, — сказал он, войдя в сарай. И долго стоял возле коня, пока не выкурил козью ножку. — Конечно, откуда тут аппетит? Да и к овсу ты не приучен. Не те, браток, запахи, вкус не тот. Тебе бы степной травы, верно? А ну, валяй! — вдруг решительно произнес Подкосов и настежь открыл дверь.
— Ты что? Да ты чего? — замахал руками Угрюмкин.
Но старшина был неумолим.
— Валяй, говорю! — приказал он коню.
Вороной конь пулей вылетел на рыхлый снег и радостно заржал. Не прошло и минуты, как он уже мчал во весь дух по улице, только развевалась лохматая грива. Он привел в бешенство поселковых собак. И вскоре исчез в белом вихре снега.
— Просил не поминать лихом, — мрачно съязвил Угрюмкин и ушел.
А Подкосов, не теряя времени, направился в конюшню, оседлал своего серого в яблоках иноходца и помчался тем же путем.
Вороного коня он нашел на косогоре за околицей. Сбивая копытом снег с промерзшей земли, конь с наслаждением выщипывал прошлогоднюю траву.
— Так я и думал, — рассмеялся старшина. Он дал коню возможность спокойно пастись весь остаток дня. А вечером, выехав на своем иноходце, поймал «монгола» самодельной ургой и водворил в конюшню.
Надеть на коня уздечку с трензелями для бывалого кавалериста не составило особого труда. Сложнее оказалось осмотреть рану. Стоя на привязи, конь по-прежнему брыкался, не подпускал человека на близкое расстояние. Но это отчасти и смешило Подкосова.
— Монгол, чистейшей породы монгол, — потешался Подкосов, наблюдая за тем, как лягался вороной конь. Стоило Подкосову сделать к нему шаг-другой, как конь немедленно поворачивался и, подогнув заднюю ногу в колене, «стрелял» копытом, точно пулей. — Так и надо степному коню, — одобрял действия «монгола» Подкосов. — Нападет, скажем, волк, бей его в черепок сразу, насмерть! Ты ведь и спишь по ночам стоя, и уши во сне держишь навострив. Так, правильно делаешь, — приговаривал Подкосов, а сам размышлял, как бы к нему подступиться, посмотреть рану под гривой.
Задача сначала состояла в том, чтобы суметь схватить коня за «стреляющую» ногу. Для этого надо было прежде всего проявить изрядное терпение. Приблизившись к коню на безопасное расстояние, Подкосов присел и стал ждать, пока конь «отстреляет» положенное.
— Ярый ты, ох какой ярый, — приговаривал старшина и, выждав момент, схватил ногу коня мертвой хваткой. — Вот так, ярый, так. Теперь я положу тебя на лопатки, — спокойно сказал он и рассмеялся: — А ведь тебе, браток, самое верное имя — Ярый… Постой-ка, постой, а как это по-монгольски? — Старшина на минуту задумался: — Омголон! Ну да, Омголон… кажись, так… Мы тебя теперь и станем называть: Омголон.
С этими словами Подкосов сдернул с плеча веревку, набросил ее на задние ноги коня и крепко их стянул. Теперь можно было вызывать ветеринара.
Удар медвежьей лапы пришелся как раз посередине загривка, и ветфельдшер подозревал повреждение сухожилия.
— Вероятно, не сможет поворачивать голову направо, — сказал он. — Что ж, определим на хозяйственные работы, в тыл.
— В тыл?.. Да с таким конем в бои ходить! — категорически возразил Подкосов.
Он помог ветеринару промыть и зашить рану и заявил, что берет Омголона под свою ответственность.
С той поры Подкосов почти не расставался с монгольским конем. Встав спозаранку, он спешил в конюшню, стреноживал Омголона и, напоив его свежей водой, которую приносил с собой в ведре, отводил на выпас. Закончив все дневные дела, он мчался на иноходце туда, где гулял его подопечный, и тот встречал его тихим ржаньем.
Потом отпала необходимость стреноживать. Омголон сам уходил на заснеженный луг и возвращался оттуда к вечеру. Подкосов терпеливо приучал его есть овес, конь позволял чистить шею скребницей и щеткой. Был у старшины какой-то особый нюх на коней: никогда он не ошибался в них. Не сделал ошибки Подкосов и на этот раз. С весенними днями, как только затянулась рана на загривке «монгола», он оседлал его.
Трудно передать мое состояние, когда подошли эти злополучные «шестнадцать ноль-ноль». Мы, группа молодых конников, будущих разведчиков, держа своих лошадей за поводья, стояли у ворот обширного плаца. Мне хорошо был виден низенький прихрамывающий человек с палкой. Прохаживаясь вдоль стола, поставленного посередине плаца, он отдавал приказания своим помощникам в белых халатах. Те куда-то уходили, потом возвращались. Это был, конечно, Шмотин, полковой военветврач.
На этом ровном плацу, где предстоял сегодня «экзамен» нашим коням, проходила вся боевая подготовка солдат. Здесь командиры взводов и старшины учили нас владеть клинком, метать гранаты и ползать по-пластунски. Здесь же в углу двора, возле казарм, под деревянными навесами мы в спешном порядке изучали устройство винтовки, пулемета, миномета, противогаза.
Слева от плаца виднелся манеж со всеми препятствиями для верховой езды: херделями, трипельбарами, рояльными стойками, чухонским забором. Целыми днями здесь раздавался конский топот, ржанье, звон сабель, отрывистые команды. А по вечерам, когда манеж был свободен, Подкосов выезживал на нем молодых лошадей.
На этом манеже старшина эскадрона вместе с клинком вручил мне Омголона. «Передаю тебе, Алексей Коркин, золотого коня… Конька-горбунка», — подумав, добавил Подкосов.
Помню, как он тут же заставил меня расседлать и заново оседлать Омголона. Придирчиво проверил, как я затянул подпруги, хорошо ли положил на грудь коня подперсие. Ну, а проверять верховую езду не стал. Мы торопились. Враг рвался к Сталинграду, и наша стрелковая бригада готовилась к выезду на фронт.
С конями, в общем-то, я умел обращаться, старшина это приметил сразу. Родился я и вырос в деревне. Отец работал животноводом, мать — на парниковом хозяйстве. С мальчишеских лет довелось мне вести дружбу с лошадьми. То навоз подвезешь к парникам, то воду к телятнику. А летом, бывало, посылали в ночное, на луга.
Вспомнив, как было на лугах летом, когда небо светлое-светлое, и дым от костра сливается с ним, и наши ребячьи песни летят туда же, ввысь, и трава пахучая, прохладная, — вспомнив обо всем этом, я даже пошатнулся: ведь сейчас было то же время — начало июля. Только ехать нам предстояло не в ночное.
Стоя вот так у ворот казарменного плаца, я держал Омголона за уздечку, а он, каким-то десятым чувством понимая меня, положил мне на плечо свою лохматую голову и тихонечко посапывал. Как мы привязались друг к другу за этот месяц!
Когда до нас донеслась команда и началась наконец выводка лошадей, пошли сначала ребята с настоящими строевыми лошадьми. Кони все видные, выхоленные, так и взыгрывают. У Шмотина, любившего красивых, сильных коней, складывалось, по всему видать, неплохое впечатление о лошадях, с которыми поедут на фронт ребята бригадной разведки. «Фронту все только хорошее. Хороших солдат, хорошее оружие, хороших коней», — услышал я его слова, сказанные моему другу, здоровяку Свенчукову. Что по сравнению с его длинным, широкогрудым, подбористым буланым был мой, приземистый, лохматый монгольский конь!
— Следующий! — услышал я резкий и неприятный голос Шмотина.
Санинструктор замерил у Омголона температуру, пульс, дыхание. Все было в норме. «Помните, боец Коркин, — обращаясь ко мне, пока Омголону делали замеры, наставительно говорил Шмотин, — здоровый конь всегда выполнит задачу при любых обстоятельствах. Конь в Отечественной войне должен сыграть свою роль!»
Я не сразу уловил смысл этих слов. Уже потом, спустя много времени, вспомнил о них. А тогда я стоял, держа Омголона под уздцы, и с ненавистью смотрел на полкового врача. Опираясь на свою сучковатую палку, заглядывая моему коню в зубы, он стучал молотком по копытам, коленям и, казалось, не знал, к чему бы еще придраться. И тут он сделал то, чего я все время боялся: он провел рукой по загривку Омголона. Не похлопал его, не стал ворошить гривы, а просто провел рукой. Но этого оказалось достаточно, чтобы Омголон, покорно переносивший все шмотинские «пытки», вдруг зло оскалил зубы и чуть не укусил Шмотина за плечо. Потом взвился свечой, звонко заржал и рванул с такой силой, что я не устоял, упал к нему под ноги, а он, перескочив через меня, поскакал прямо к забору казарменного плаца. Он перемахнул его с той же легкостью, с какой брал чухонский забор на манеже, и тотчас скрылся из виду.