А солнечным полднем следующего дня его “жигуленок” стоял в веренице выстроившихся у пограничного украинского пункта машин.
Подошедший к Витьку белобрысый таможенник с презрительной гримасой на щекастой, толстогубой морде, кивнув на выглядывающую из оконного проема радостную собачью морду, недовольно процедил:
— А это еще что за пассажир? Какого хрена?
— Везу на международную выставку, — смиренно доложился Витёк. — Родословная, сертификат этот… ветеринарный — все в норме, наши вон проверили…
— Ваши мне по барабану! На выставку, говоришь? — В свиных глазках охранника украинской экономики мелькнуло подозрение. — Ну-ка, пусть выйдет…
— Зачем?
— Я сказал!
— Ага… — Витёк с покорностью раскрыл дверцу, уязвленно постигая истину, что там, где начинается свобода одного человека, кончается свобода другого.
Пес с готовностью выпрыгнул из машины; встав у переднего колеса, задрал лапу, остудив тормозные колодки.
— Десять часов без оправки… — извиняющимся тоном произнес Витёк.
— Десять часов! — повторил за ним молодой парень, сидящий вместе с девицей в машине неподалеку. — Прикинь, — кивнул на собаку, — какая у него релаксация…
Покосившись на комментатора, таможенник молвил загадочную фразу:
— Это как раз хорошо…
Пес между тем прошел на газончик, разбитый возле таможенной будки и с естественной непосредственностью разместился на пятачке травы в позе готовящегося к взлету орла.
Удобрив газончик, вновь вернулся к хозяину.
Таможенник, подняв с земли пыльный обломок узкой доски, прошел на газон, поковырял палкой собачье дерьмо, и растерянно произнес, неизвестно к кому обращаясь:
— Извините…
Этакое проявление бдительности заставило Витька буквально поперхнуться неуемным позывом нервного смеха.
Впрочем, смешного покуда было мало. Застрявшие в пограничной полосе машины украинские молодчики исследовали всесторонне, а по носившимся среди страдальцев слухам, очереди на осмотр здесь можно было дожидаться еще сутки.
Попытка дать взятку также несла в себе определенный риск: сунешь свиной роже, допустим, сотню, а он и решит: коли сотни не жаль, то и на другую расколешься… А то и вновь чего заподозрит…
Следы свежей точечной сварки на крае короба покрылись густым и ровным слоем въевшейся в масло пыли, в чем Витек тщательно удостоверился, остановившись за десяток километров на подъезде к российской границе, однако, как начинающий контрабандист, не ведающий таможенных оперативных технологий, он уже всерьез начинал сомневаться в удаче своего первого, и, как надеялся, последнего предприятия такого рода.
Побродив около часа в сомнениях вокруг машины, все-таки сунулся в будку, где сидел, степенно и вдумчиво изучая какие-то бумаги, облеченный полномочиями изверг.
Пролепетал:
— Извините… Пса жаль… Мается ведь, бедолага… — И тут же наткнулся на вспыхнувший лютым негодованием взор отвлеченного от дел государственной важности обормота, перед которым в ту же секунду легла пятидесятидолларовая купюра.
Злой и ленивый человек, целиком поглощенный созерцанием бумаг, автоматически купюру накрывших, мгновенно превратился в заботливого и дружелюбного ассистента.
— Справочка на ввозимую валюту имеется?
— Вот декларация… Я там заполнял… — Витек кивнул в сторону российской границы.
— Очень хорошо… Будьте любезны паспорт… Очень хорошо… Вот вам штампик… Все, езжайте!
— А… очередь? Меня ж четвертуют…
— Естественно, я иду с вами…
И — понеслась под горячие колеса заветная украинская трасса, ведущая в то затерянное село, где жила Надежда…
Только как встретит она его? Вдруг, да пошлет куда подальше? А если еще не добралась, еще в Москве бедует? Тогда куда? За ней?
Успокаивало одно: тот большой кошелек, что представлял собой набитый купюрами короб машины; кошелек, позволявший смело смотреть в будущее, не заботясь о тяготах хлеба насущного и ночлега ни для себя, грешного, ни для верного сенбернара с его чистой собачьей душой…
В село он приехал под вечер. Осторожно постучал в дверь дома, невольно озираясь на ухоженный огород и покосившуюся крышу сарая — надо бы перебрать… Да и кладка фундамента разъехалась… Ну, кладка — пара часов работы, был бы крепкий цемент да песочек поядреней…
Дверь открыла она, Надя, тут же растерянно и со страхом отступившая назад…
— Ну, чего? — беспечно проговорил Витёк. — Я тоже сдернул, как и обещал. Если не ко двору — извини, тревожить не стану, не беспокойся даже…
Закрыв глаза, она растерянно мотнула головой:
— Входи…
— Не, — уточнил Витёк, — я ведь всерьез приехал… Вот какой, понимаешь, анекдот… Так что с приглашением подумай…
— Входи!
СЛЕДСТВИЕ
О смерти Чумы и Весла Крученый не знал, как и не знал о побеге бандерши Аллы, чей адрес на Украине через ее землячек-путан Атанесян вскоре выяснил. Это были козыри, которые майор пытался использовать для изобличения тертого уголовника.
Упорно напирая на факты разработанных и лично осуществленных Крученым разбойных нападений, Атанесян внезапно менял тактику, отступая от них, и — возвращался к показаниям Ольги о ее изнасиловании, предоставляя тем самым бандиту своеобразный выбор в признаниях.
Поневоле сознавая бесперспективность тупого отнекивания от очевидных реалий, тот пошел на уступку, сознавшись в насилии над малолетней. Однако свое участие в налетах по-прежнему отвергал, требуя очных ставок с Чумой и Веслом.
О сельском жителе Витьке отозвался с недоумением: ну, вертелся какой-то чувырло на побегушках у того же Чумы, я-то при чем?
Какие еще вопросы, начальничек? Об убийстве владельца снятой под диспетчерскую разъездного борделя квартиры? Не убивал… А то, что показывают сопляки — Денис и Антон — чушь! Или сами накуролесили, или вы их подучили, запугали… Алла там была? Давайте очную с Аллой…
На очередном допросе Атанесян положил перед вором одну из фотографий, обнаруженных в квартире Ганичевой. Фотография отображала веселое застолье, где Крученый, сидя за столом, обильно заставленным яствами, обнимал за плечи широко известного в стране песнопевца.
— И чего ты мне эту картину суешь? — надменно вопросил Крученый.
— Эта картина дорогого стоит, — ответил Атанесян, убирая фотокарточку в сейф. — Певец, конечно, личность известная, но — прежде всего тем, что он — педик, соображаешь?
— Не понял…
— Прокол, Александр Иванович… Кошмарный прокол! Ты, вор, делишь трапезу с петушком… Да еще в обнимку… Вот что с людьми честолюбие творит… Стремление, так сказать, к сопричастности элите… А это — дерьмо, а не элита! Во всех смыслах. И измарался ты в этом дерьме, Александр Иванович, с головы до ног! Все, ты уже не вор в законе. Ты — петушку подобный. И коли запущу я эту, как ты выражаешься, картинку, по зонам, да по авторитетам…
— Чего тебе надо? — Взгляд Крученого мертво остекленел. Затряслись губы.
— Надо, чтобы ты всерьез подумал о сотрудничестве со следствием…
— В камеру давай… — Крученый поднес ладонь к перехваченному судорогой горлу.
— Так думать будем?
— Да…
В камере Крученый перегрыз себе вены, но — откачали, спасли гуманисты-медики…
Допросы из-за плохенького состояния неудавшегося самоубийцы временно прервались, и Атанесян переключился на розыск потерпевших в тех разбоях, в которых участвовал лично Крученый.
Розыск был безуспешен: жертвы надежно молчали, живых свидетелей старый бандит не оставлял…
В неведомых эпизодах, таящихся за кадром следствия, вполне могла участвовать Алла, однако каким образом вызволить в Москву гражданку иностранного государства, с большой неохотой идущего на сотрудничество с российскими правоохранителями?
В жилище Чумы были обнаружены паспорта тех украинских путан, которые, по словам Антона, ранее проживали в выгоревшей “диспетчерской”, причем одна из женщин, попавшая в долги рыночная торговка, принуждаемая Крученым к проституции, сумела еще накануне разборок из логова бежать…
