Знакомый голос комментатора:

«Какие беды принесла авария жителям Швеции? Постараемся ответить на этот вопрос. Мы находимся в Берлине, в специализированной клинике. Здесь лечат и проводят реабилитацию облучённых больных».

На экране – просторная палата, две койки, одна из них пустая. На другой – ребёнок пяти-шести лет. Худой, без волос. И бездонные глазищи, в которые невозможно смотреть. Мальчик или девочка? Белая как мел кожа. Смотрит – и молчит. Это страшнее, чем слёзы и крики.

«У этой девочки, – голос комментатора раздражает, лучше бы ему заткнуться, – не хватает силёнок встать и даже сесть: она тут же упадёт в обморок…»

Показался врач в белом халате.

Бойкий комментатор никак не остановится:

«У неё часто течёт кровь из носа и…»

Спина врача закрывает экран. Похоже, журналиста выгоняют из помещения.

Другая палата, тоже две койки, и обе заняты.

«…Не секрет, что в Рингхальсе сильнее всех пострадали сменные операторы. Лучевая болезнь унесла жизни восьмерых из них. В этой клинике находятся пятнадцать выживших. Этические ограничения не позволяют показывать лица облучённых, – вместо голов больных мерцают пятна, – но поверьте на слово: зрелище не для слабонервных. Давайте поднимемся на второй этаж».

Камера перемещается. Тот же комментатор:

«Курс лечения здесь проходят ликвидаторы и люди, проживавшие вблизи аварийной станции. Лучевая болезнь их миновала, но поразил другой страшный недуг. Это рак крови, иначе именуемый лейкемией, или белокровием. Мы опять-таки не можем показать вам лица больных, кроме одного фото. Вот, смотрите…»

На первом снимке – мужчина средних лет, правильные черты лица, приятная улыбка. И дата: 2044/03/17.

На втором – лысый старик с костлявым лицом. Огромный нос и толстые, изуродованные буграми и язвами челюсти. 2046/07/05.

«Вы не догадались? Это один и тот же человек. Сегодня его нет в живых, но родственники дали согласие на показ снимков с разницей в два года. Вот что делает с людьми радиация!»

Ратников снова щёлкнул пальцами, изображение исчезло.

– Что скажешь, Александр Павлович?

– А что тебя интересует?

– Информация, Ватсон. Ты ведь у нас в теме, и с атомными делами, как говорится, на ты.

– А в школе КГБ эту тему не изучали?

– Не в той мере. Сейчас я хочу узнать весь расклад. Скажи-ка, – он кивнул на экран, – это правда? Или как всегда?

– Про лучёвку – верно. Болезнь опасная, хоть и редкая. При авариях – угроза реальная, но в ходе плановых работ исключается.

– Подожди, Александр Павлович. А как же ликвидаторы, муэртисты?

– Ну, если только сами полезут в пекло. А чтобы случайно, да набрать больше одного зиверта – нет. Не двадцатый век, всё под контролем.

– А девочка? И этот старик… М-м… мужчина?

– На первый взгляд кажется, что их болезни связаны с радиацией. Но это не так.

– Александр Павлович! Ты соображаешь, что говоришь? Это реальные люди, на них завели регистрационные карты; у каждого есть родственники. И конкретные диагнозы, подтверждённые специалистами. Таких больных – многие сотни, если не тысячи.

– Кто бы сомневался. Да, болезни у них настоящие. У девочки – рак щитовидки, у мужчины – лейкемия. Но, повторяю, радиация тут ни при чём.

– Да почему ты так уверен?

– А сколько прошло после аварии в Рингхальсе? Я имею в виду – до этих вот кадров?

– Катастрофа случилась первого мая, а запись, – он задумался на секунду, – от пятого июля. Считай, два месяца. И что с того?

– А ты знаешь, как можно отличить рак, вызванный радиацией? Не заподозрить, а уверенно назвать виновника – радиацию?

– И как же?

– Чаще всего – никак. Единственный путь – изучить статистику заболеваний с учётом скрытого периода.

– В смысле?

– Онкология не возникает сразу, типа «Шёл, поскользнулся, упал, очнулся – рак». Злокачественные опухоли – эффекты отдалённые. Чтобы развился рак, требуются годы.

– То есть, скрытый период…

– Да. Самый скоротечный рак – белокровие, но даже для проявления лейкемии потребуется три года, как минимум.

– А рак щитовидки?

– От восьми лет.

Ратников помрачнел.

– Вот оно что…

– Да, болели эти люди давно, задолго до аварии. А очевидные последствия проявились только сейчас.

– Любопытно… – пробормотал Ратников. – И что же получается?

– А получается, что сотни онкобольных собрали со всей Скандинавии. И, видимо, не только для лечения.

– И не столько для лечения… Мы смотрим в одну сторону, – пробормотал он. – Кому-то выгодно раздувать страхи, так?

– Других объяснений не существует. И согласись – уж очень всё чересчур. Девочка – безволосая, бледная, исхудавшая. Глаза её… И молчит. Символ жертвы – лучше не придумаешь.

– Слушай, ещё о радиации. Почему чаще страдают дети? И отчего – щитовидка?

– Всё дело в дозе. Для детей она всегда выше.

– Подожди, подожди. Про дозу твердят на каждом углу. А суть?

– Элементарно, Ватсон. Взять хотя бы коньячок. – Я приподнял пузатую рюмку. – Пьём с тобой поровну, но меня забирает сильнее. А?

– Я понял. Разные весовые категории?

– В самую точку. У меня вес около восьмидесяти.

– Я тяжелее тебя – сто двадцать.

– Вот. А дозу рассчитывают на единицу массы. Граммы выпитого спирта делим на наши показатели – и в отношении спирта моя доза больше, в полтора раза.

– А относительно радиации?

– Расчёт похожий, только вместо спирта учитывают поглощённую энергию излучения, в джоулях. Джоули делим на килограммы облучаемого тела – получаем грей, единицу поглощённой дозы. А ещё используют зиверты.

– Что за зверь?

– В зивертах рассчитывают эквивалентную дозу. Она учитывает повреждающую способность разных излучений в отношении живых организмов. Альфа-частицы – тяжёлые снаряды, а бета- и гамма-излучение можно сравнить с пулями.

– Понятно. И почему дети, ясно. А щитовидка?

– Этот орган накапливает радиоактивный йод – почти весь, что попадает в организм. А масса у щитовидки мизерная, у детей вообще считанные граммы. И доза на щитовидку получается огромная.

– А можно как-то…

– Для чего и пьют обычный йод, нерадиоактивный. Щитовидка не отличает его от радиоактивного, сто тридцать первого. Насытить стабильным, сто двадцать седьмым, – и радиоактивный йод будет поглощаться слабее. Всё нужное в этом плане в Европе делается. Уверяю тебя, радиационный рак щитовидки сейчас невозможен, даже у детей.

– Слушай, Александр Павлович. А какой радионуклид самый опасный? В Рингхальсе сначала только и разговоров было, мол, натрий, натрий, натрий! Потом – йод, йод, йод! Затем о них замолчали, как отрезали. Зато всё больше стали про цезий да стронций. И вот в Калабрии опять – натрий… А почему тогда в Чернобыле про натрий – ни слова не было?

– Видишь ли, радиоактивный натрий – проблема исключительно реакторов на быстрых нейтронах. Теплоноситель первого контура – натрий, а не вода. В отличие от чернобыльского и прочих.

– Первый контур…

– Жидкость, которую прокачивают в пространство между тепловыделяющими элементами, твэлами. Радиационные поля там, когда реактор на ходу, чудовищные. Поэтому часть атомов обычного, нерадиоактивного натрия-двадцать три активируется. То есть превращается в радиоактивные изотопы того же натрия.

– Изотопы? Ты сказал – изотопы? Но шум-то вокруг единственного – двадцать четвёртого?

– Он самый активный.

– В смысле?

– Распадается интенсивно. Существует такое понятие – активность. Это как скорострельность оружия, – я старался объяснять попроще. – Измеряют активность в беккерелях. Это один выстрел, тьфу, один распад в секунду. Но ту же интенсивность распада можно выразить через другое понятие…

– Период полураспада?

– Садись, пять! И пропорция тут обратная. Чем короче период полураспада, тем выше активность. Возьмём, к примеру, уран-двести тридцать восемь. Распадается черепашьим ходом, полупериод – четыре с половиной миллиарда лет. Только представь: столько же годиков нашей планете. А у натрия-двадцать четыре полупериод совсем мизерный, пятнадцать часов. И у сто тридцать первого йода цифра небольшая – восемь суток. Чувствуешь разницу?