Твою мать. Мать! Твою! Окалину! Белобрысая гадкая стерва, умная, проницательная, жесткая как удар по яйцам, безжалостная как триста тридцать три судебных пристава! Сучка!

Зараза!

Да, они не успеют, а главное — не смогут организовать рейд туда, в подземную тьму Стакомска! Более того, слишком не мобильны, слишком зависимым от источников света, слишком… да всё слишком по сравнению со мной! Только я, только здесь и только сейчас!

Зарррраза!

Напутственные слова, добрая женщина с перспективой стать моей тещей? Ну эта, двухметровая широкоплечая безжалостная стерва, только что одной рукой придвинувшая к себе сраную пожарную машину?!!

— Вырви ему глаза, Симулянт, — голосом, от которого икает даже стрелок с волшебными пальцами, карабкающийся на ящики, произносит Окалина, — И сломай ноги. Но оставь живым. У меня к твоему дяде много вопросов. А ноги я ему потом сама отрежу. Если захочешь, то будешь присутствовать, полюбуешься.

А что? Захочу. Эта девушка определенно знает, как уболтать молодого человека на подвиги.

Наверное, у меня слегка едет крыша, потому что я выбрасываюсь настоящим смерчем белого тумана прямиком из гаражного окна, выбивая стекла к такой-то чертовой бабушке. Не обращая внимания на выстрелы милиции, на крики, на боль от десятков тысяч капель, барабанящих сквозь моё тугое, но такое неплотное тело,

Удрав подальше от скопившихся вокруг здания людей и неосапов, я сквозь люки вбуриваюсь назад, во тьму, в говны канализации, несусь над фекальными советскими массами огромным белесым червяком с поехавшей крышей, распугивая крыс, бомжей и тараканов. Остервенело ищу по стенам заглушки кабелей, закрытые коммуникации, забранные решетками технические ответвления. Нахожу, куда деваться, попробовал бы я не найти. Это не так уж и сложно, слишком большой этот подземный Стакомск.

Большой и пустой.

А затем я ищу. Знаете, уважаемая публика, а бытие огромным туманным червяком, у которого поехала крыша, не так уж и противно. Даже удобно. Он может перемещаться в темноте со скоростью, которая и не снится обычному человеку, а когда ему нужно что-то нащупать, то он эту скорость может снизить, став натуральным газовым облаком, ищущим свою цель на ощупь. Ну… не совсем на ощупь, всё-таки, я прекрасно ощущаю то и тех, кто в меня попадает.

Он спокойно сидит себе в уголке одного из залов, полуприкрыв глаза и сжимая руку на ране. Недоуменно дергается, когда часть меня его касается, раскрывает глаза и… я с ненавистью бью по ним. Тоненьким длинным отростком туманного себя, таким, какой у меня никогда раньше не получался. Даже в десять раз больше не получался. Подобное длинное и хлесткое щупальце, напитанное максимально вязкой слизью, у меня не выходило, сколько бы и как не пытался на тренировках. А вот сейчас и здесь, в темноте, среагировавший на живое тело так, как кот реагирует на движение, я… хлестнул, подтягивая к обнаруженной жертве свое основное тело!!

Человек вскрикивает, хватается за лицо, за глаза. Правильное, но неправильное движение, потому что я — уже вокруг него. И спустя пару секунд у человека больше нет точки опоры, туманное щупальце, в разы большее, чем то, что нанесло первый удар, толкает его в плечо, вынуждая упасть на живот, на слизь.

А затем я, презрев острую пульсирующую боль, намекающую, что так делать ну очень небезопасно и вредно, конденсируюсь в человека. Да, поскальзываюсь, конечно, на своем же собственном разлитом богатстве, но с каким же удовольствием я в падении бью этого паскудника по внутренней стороне колена!

О, у меня есть еще одна не испачканная пока еще в слизи рука? Надо пожать родному дяде что-нибудь! Руку? Пошло! Пожму-ка я ему второе здоровое колено, оно очень весело хрустит!

Человек захлебывается мучительным криком. Он вопит срывающимся голосом, но при этом, я чувствую, ищет точку опоры для руки. И находит, но не только её. Он также находит в себе силы перевернуться на рывке, одновременно с этим раскрывая поврежденные, полные слизи, но работающие глаза.

— Скажи-ка дядя, ведь не даром…? — шепчу я, а когда он наводит на меня взгляд…

…трансформируюсь.

Моя способность срабатывает за неполную секунду до того, как он активирует свою парализацию. Я успею превратиться в облако, заняв, приблизительно, шесть-семь кубических метров пространства вокруг искалеченного человека, лежащего в углу на слизи. Застываю, как и полагается. В чрезвычайно мучительном для себя виде «неполной развертки». Это очень больно и неприятно, как засунутый в задницу кактус, как попытка просраться после недельного запора от незрелой хурмы, как…

В общем, хреново. Жутко. Это, наверное, будут самые хреновые два часа, которые я запомню за две жизни.

Только вот у Изотова Никиты Павловича, окруженного моим концентрированным туманом, достаточно плотным, чтобы его отчаянно шарящие по сторонам руки не могли продавить псевдоматерию даже на сантиметр, эти два часа будут последними.

Нет, он останется жив.

Последними для его сраной больной психики.

— Ты феерический мудозвон, Изотов, — было сказано мне буквально с порога. После этих слов возникла тяжкая тишина, которую могут генерировать две осуждающие тебя женщины пожилого (тридцать плюс тапок лет) возраста, которым давно и прочно хочется компенсировать себе переживания за счет нагнетания атмосферы. Хотя бы. Ну просто потому, что бить лежащего под капельницей меня ногами — это слегка не комильфо.

Я честно держался с мужественным выражением лица, пока усевшаяся у меня в ногах Окалина Нелла Аркадьевна не извлекла самым подлым образом из кармана пачку сигарет и не закурила, вкусно и шумно выдув клуб дыма. Нина Валерьевна предпочла стоять в отдалении, скорбно поджав губы и разглядывая мою персону, как помершего слишком рано, но очень перспективного в прошлом покойника. Меня, кстати, это всегда умиляло. Гикнется кто-то в сорокет и окружающие вокруг охают как беременные курицы: «Ну как жиж так, ну чиво он так рано ушёл? Такой молодой еще был». Какой молодой, я еще в тридцатник в прошлой жизни заколебался от этого всего! А чувства мужика, берущего в 35 ипотеку… вообще предположить боюсь.

— Курить у постели больного…, — наконец, подал я хриплый, жалкий и дрожащий голос, — …и не давать закурить ему — это издевательство.

— Я б тебе…, — усталое, но очень красивое лицо майора скривилось от переизбытка эмоций, но затем она, под изумленно вздёрнутые брови подруги-свидетельницы, выковыряла из пачки еще один белоснежный столбик, прикурила его и сунула мне в рот. Надо сказать, я тут же улучшил ей настроение, с кряхтением, скорбью и болью двигая левой рукой, чтобы завладеть вожделенным предметом и, наконец-то, покурить.

Несколько минут мы потратили на вредную привычку и осуждающую тишину. А потом Окалина начала рассказывать, что произошло со мной и всеми остальными, после… ну да, я ничего не помнил, очнувшись сутки назад в больничном крыле.

Саму блондинку в самом начале закрыли на допрос, но разразилась самая настоящая буря как в Стакомске, так и в Москве. Шишки из КСИ, КГБ и КПХ пытались разобраться, что вообще происходит, сразу рубя все возможные инициативы своих подчиненных. Навороченный Лахановым и Веком кавардак, отданные приказы, арест самой майора, шляющиеся непонятно где «когти», считающиеся очень приоритетным активом, всё это сплелось в клубок, в центре которого засела блондинка, терпеливо ожидающая любого случая вырваться.