У разных народов душа обитает в разных частях тела. Если про некоторые народы сказать что-нибудь определённое трудно, то про других легко. Например, у итальянцев душа видна – она в глазах светится, на что ни посмотрит, всё становится совершенным.

В древнем Китае обителью души считали печень. Серьёзная терпеливая, справа под рёбрами, она была создана для того, чтобы там существовала такая же серьёзная терпеливая китайская душа, тонкой кисточкой выводящая иероглифы.

У немцев душа обосновалась в желудке – размеренно, упорно трудится она по распорядку, переваривая, усваивая всё тяжёлое, сложное, а потом – отдыхает удовлетворённая.

К французам это не относится. У них лёгкая пикантная душа витает на языке, утешаясь остро-горьким, сладким с кислинкой в облаке аромата. Куда спешить? Наслаждаешься – душа и не болит.

У англичан душа живёт в мышцах – бицепсы, трицепсы, бокс, футбол, теннис. Ударишь – душа скривится, но ванна, массаж, и всё прошло, восстановилась, даже синяка не осталось.

Еврейская душа естественно гнездится в мозге. Удар в голову для неё смертелен – из головы душа идёт прямо к Богу, поэтому голову прежде всего беречь надо.

Чтобы понять испанскую душу, надо смотреть на ноги в танце – там она, все её извивы, тайные страсти, обиды и строгое предупреждение на будущее – шутить с ней небезопасно.

Русская душа – в сердце. Это она болит, когда получает удар в грудь, и эту боль из неё не вынуть ни на этом, ни на том свете.

Лето было сухое, и к концу августа полетела листва. Желтые листья берёз сыпались в пруд и плавали там плотным ещё дышащим ковром. Начались дожди, и дорогу сразу развезло. И тут поселок облетела странная весть – у генерала Сташенко пропал сын. И не один, а с женой и пятилетней дочкой. Тот самый сын с женой и дочкой, что недавно навещал родителей на даче. Был он в штатском. Дочка поиграла немного в песочнице на берегу пруда, но мать скоро увела ее домой. Вот и всё, что заметили соседи.

Ч ёрная "волга", свирепо одолевая глиняные колдобины, добралась до генеральской дачи возле пруда. Из "волги" вышли майор и капитан госбезопасности и быстро прошагали к крыльцу. Уехали они только к вечеру. А на следующий день вернувшиеся из леса грибники сообщили, что вокруг посёлка солдаты прочёсывают ельник, заросли крапивы, обшаривают старые заросшие мхом окопы, оставшиеся ещё с той, великой, войны, когда в этих лесах гремели бои.

Женщины на это известие сокрушённо закачали головами, вздыхая "бедная Тамара, единственный сын", им уже мерещились трупы убитых. Мужчины хмуро молчали.

Через неделю чёрная служебная "волга" появилась снова, но это никого уже не заинтересовало – женщины пошептались, поглядели из-за забора и только. Мужчины и вовсе от хозяйственных дел не отвлеклись. Когда “волга” уехала – никто в этот раз и внимания не обратил.

Всем уже всё было известно. За два дня до того Чумаков, председатель садового товарищества, ездил в райцентр менять газовые баллоны и по дороге свернул на склад, взять кой-какой пиломатериал, а там над всеми начальником стоял его бывший сослуживец, майор в отставке, главный шифровальщик Иван Шорох, и вот когда уже Чумаков, любовно погрузив новоприобретённое добро, распрощавшись, полез в кабину, Иван слегка попридержал его и, наклонившись к нему поближе, негромко сказал:

– Сбежал гад. Из-за него всем отпуска поотменяли.

– Вся работа теперь насмарку, придётся ребятам по новой начинать, – ответил Чумаков и со злостью плюнул в сторону. Они поняли друг друга с полуслова.

Вернулся в посёлок председатель туча тучей и перво-наперво, ничего не объясняя, наказал жене к Сташенко в дом не ходить и с женой его никаких разговоров не вести.

Урожай яблок и слив захлёстывал посёлок, надо было заполнять корзины. Ожидали скорых заморозков и добирали позднюю малину с кустов и овощей с грядок. Торопились в хлопотах, некогда было глядеть по сторонам. Детей увезли в город в школы и детские сады. В посёлке сделалось по-осеннему тихо. Остались одни пенсионеры, всё больше отставники, получившие здесь землю перед увольнением из армии. Работали не покладая рук на своих участках. Встречались только на берегу пруда, когда приезжала продуктовая лавка. Быстро раскупали молоко, хлеб и прочее необходимое и спешили к себе в сады, на грядки – трудяги.

В тот день лавка припозднилась, решили, что вовсе не приедет, и так уж вышло, что покупателей пришло мало, всего несколько человек. И тут вдруг появился Сташенко, о котором все, казалось, позабыли. Немногочисленная очередь словно заледенела. Он сказал всем сразу, будто в пространство,“добрый день”, но ему никто не ответил. Люди расступились, и он очутился впереди всех у прилавка.

Пока он покупал и расплачивался с продавщицей, никто вокруг не произнёс ни слова. Но вот он повернулся, чтоб уйти, и остановился – трое мужчин в галифе, заправленных в резиновые сапоги, загородили ему дорогу. Это были председатель Чумаков, отставной полковник Рахманов, тоже бывший шифровальщик, и ещё третий, фамилию, которого Сташенко забыл, помнил, что из ракетчиков.

– Сын за отца не отвечает, – глядя в упор на отставного генерала, сказал тот, что из ракетчиков. – А вот отец за сына отвечать должен. Не место таким здесь.

– Не место, – сурово повторил Чумаков, и Рахманов согласно кивнул.

Каким “таким” никто из них не уточнил, но это и не требовалось. Отставной генерал молча зашагал прочь.

На следующий день Сташенко с женой уехали из посёлка и больше никогда там не появлялись. Сад их заглох, всё поросло бурьяном, замок на воротах проржавел… Хозяев никто не вспоминал, что с ними стало, никому до этого не было дела. Чумаков и Рахманов знали и об их судьбе, и о судьбе их сбежавшего сына во всех подробностях, но никогда не говорили об этом, даже меж собой. Шифровальщиков бывших не бывает.

Она взяла кошёлку и пошла на рынок, который её мать когда-то называла «базар», но сама она говорила так, как говорили все вокруг – «рынок».

Весна в этом году была поздняя, но дружная. В одно мгновенье всё в городе зазеленело, расцвело, засияло и помолодело. Заблестели купола на соборе – перед Пасхой. Во всю заливались и щебетали птицы.

Она шла и прислушивалась к их голосам, хотя на душе у неё в это утро было совсем не по-весеннему. Ночью ей приснился погибший в войну муж, будто бы он стоял на одном берегу реки, а она на другом, и он махал ей рукой и звал к себе, а она кричала ему на тот берег, что никак не может, потому что у неё много дел. «Ну, какие у меня дела, – мысленно рассуждала она, осторожно перешагивая юркий, как ртуть, ручеёк. – Впустую живу».

С тех пор как она перестала изо дня в день в любую погоду через весь город добираться в роддом, где сорок лет проработала сначала старшей акушеркой, а потом главврачом, особого смысла в своём существовании она не видела. Трое её приёмных детей разлетелись по всему миру, звонили, писали, присылали фотографии своих чад и домочадцев с видом на собственный дом и дорогой автомобиль, звали в гости и насовсем, но она не ехала, понимая, что у них своя жизнь, в которой она им не помощница, а лишь обуза. К тому же боялась тронуться с места – сердце заметно ослабело, и память её подводила.

Здесь же, на родной почве, всё было ей привычно, да и то сказать, в городе едва ли не каждый взрослый житель появился на свет под её присмотром и с её помощью. Многие её помнили, и порой на улице прохожие с ней здоровались, или она слышала за спиной своё имя. Но при этом жила она уединённо, дружбы ни с кем не водила, существовала себе потихоньку, размеренно, экономно. «Как цветок на окне, – рассуждала она о своей жизни, – только от цветка всё кому-то радость… Правда, мороки со мной никому нет, и то слава богу…»

Налетел свежий с близкой реки ветерок, принёс с собой запах чистой воды, мокрого луга и вербы. Вспомнилось чудес…