– А ну их, этих богачей, пусть подавятся своими деньгами! – пожилая женщина, едущая к дочери в Белгород, с презрением скривилась. – Мы сами со своими чертенятами справимся. Наука хорошо, а на своих руках оно надёжней.

– Точно, точно! – обрадовалась молодая мама, притянув к себе сынишку. – Мы уж как-нибудь сами!

– Выдумали науку, – пожал плечами мужичок, глядя, как она вытирает ему носик и, утешая, проводит рукой по светлым волосикам. – Мать лучше всех знает, что её ребёнку требуется…

– А меня моя мать не любила! – весело сказала до того молчавшая женщина, сидящая на боковом месте в проходе. Ей было, наверное, лет пятьдесят, и на висках уже была видна седина. – И когда маленькая была, совсем крохотуля, всё равно не любила! Помню, как скажет, «ты мне всю жизнь испортила», я заплачу, а она и не посмотрит. Запрёт меня и уйдёт из дома. Так и отучила плакать.

– Наказание необходимо, – кивнул рассудительный мужичок. – Оно для пользы, а то разбалуется ребёнок, это ему дай, того не хочу…

– В три года я не то что просить, голоса подать не сме-ла, – женщина громко засмеялась. – А когда подросла – тоже. Швырнёт на стол тарелку, на, мол, ешь, и это был мне праздник, что она со мной поговорила. Но если я вдруг на её приказание чуть помедлю, она на меня так посмотрит, что у меня мурашки по коже бегут, вся ни жива ни мертва сделаюсь, уж и бить не надо. Да это ладно, я послушная была, всё, что велит, сразу всё сделаю, и училась хорошо, учителя меня хвалили… А она нет. В дневнике распишется, оценки мои посмотрит и отвернётся. Хоть бы раз ласковое слово сказала или по голове погладила, – женщина посмотрела на молодую маму и прижавшегося к ней малыша. – Кормить кормила, из дома не выкидывала, а всё равно не любила!

Она снова засмеялась, но внезапно её смех оборвался в рыдание, и из глаз потекли слезы.

Попутчики смутились, только молодая мама попыталась робко утешить плачущую:

– Да что вы, как же не любить своё дитя, просто у неё характер был такой, суровый…

– Да и моя дочка со своими тоже суровая, – поддержала её пожилая женщина, едущая в Белгород. – Жизнь вона какая, одной добротой не справишься…

Но женщина в проходе их голосов будто не слыхала. Она плакала, выплакивая свои слёзы, которые больше не могла удержать, и для неё в этот момент не существовало посторонних людей рядом. Рядом с ней была пустота, и никто не мог разделить с ней её горе, и никто не мог ей помочь.

Приём выдался трудным. Пациенты шли в основном мужчины, а мужчины, как известно, к врачу идут только тогда, когда уже ни есть, ни пить, ни встать, ни сесть не могут, и потому на каждого требовалось не меньше часа, чтобы распутать клубок запущенных болезней. Тем более, что медсестра в этот день у него отпросилась, и он вёл приём один. Прежде у дверей его кабинета мужчин пациентов нечасто можно было увидеть, всё больше сидели там женщины с удручёнными лицами, но в последний год мужчин заметно прибавилось. С чем это было связано, он не знал, впрочем, и не задумывался об этом.

Только в самом конце приёма в кабинет вошла женщина лет пятидесяти, и он вздохнул с облегчением. На что бы она ни жаловалась, симптомы были на её лице, сером, осунувшемся с покрасневшими опухшими веками. Наверняка бессонница, головные боли, скачки давления… Что ещё? Обычная история.

– Я вас слушаю, – он бросил взгляд на её карту, – Елизавета Андреевна. На что жалуетесь?

Он говорил профессионально мягким бархатистым голосом, располагающим к доверию, но и серьёзным, основательным одновременно, внушающим пациенту надежду на его, профессора, помощь.

Как он и предполагал, она стала говорить о том, что плохо спит, что её замучили резкие внезапные подскоки давления, что сердце колотится так, словно не может оставаться на своём месте и сейчас выпрыгнет из груди, как лягушка из болота.

Это несколько необычное сравнение заставило его посмотреть на неё внимательней, но ничего особенного он в её лице не обнаружил. Он лишь отметил про себя, что взгляд у неё какой-то чересчур потерянный, под стать интонации, с которой она говорила. Странная пациентка.

Впрочем, к странностям ему не привыкать. Каких только пациентов, а пуще пациенток, ему не довелось лечить. Кто в горе руки заламывал, кто на коленях ползал, кто скандалил, требуя изменить диагноз, кто грозил с собой покончить, если на любовь не ответит. Всех не упомнишь. Но эта, конечно, другого рода. Вся в себе. Пришла на консультацию, а на руках ни кардиограммы, ни анализов.

– Сегодня уже поздно, вы сможете завтра подойти сделать кардиограмму? Или вам удобней после работы? – он быстро заполнял бланк.

– Я не работаю. Меня уволили из-за болезни.

– Из-за какой болезни? – он удивлённо поднял голову. – Кто вы по специальности?

– Я расписываю посуду, чашки, тарелки…

– Значит, вы художник?..

– Это слишком сильно сказано, я просто мастер, который расписывает фарфор по эскизу художника. Но вообще у меня высшая квалификация, я выполняю всегда самый сложный рисунок…

– Так почему же вас уволили?

– Потому что я ничего не могу с собой поделать… Видите ли, у меня была подруга, вот она была настоящий художник, она умерла этим летом, в другом городе, в другой стране… А незадолго до того она прислала мне письмо, и в нём она беспокоилась о моём здоровье, что я много работаю, о себе не думаю, и там была одна такая фраза «Сияющие вершины у нас с тобой уже позади»… Вот из-за этих вершин меня и уволили. Да, да, – нервно воскликнула она, заметив недоумение на его лице и, опережая вопросы, поспешно стала объяснять: – Сначала я даже не заметила, будто само собой так получилось, но вся партия кружек оказалась испорченной – вместо рисунка художника на них были нарисованы эти сияющие вершины… Это я их, оказывается, нарисовала! Меня простили, конечно, но во второй раз уже вычли из зарплаты, у нас сдельная зарплата, четыре месяца я ничего не получала, потому что не могла с собой справиться… Заставляю себя рисовать то, что надо, а потом вдруг раз и где-нибудь появляется вершина… Вот посмотрите…

Она схватила свою большую, украшенную бисером и аппликацией замшевую сумку, и запустив в неё руку, вытащила оттуда высокую фарфоровую кружку того рода, который важно величают «бокал». На нём был изображён сидящий на ветке красногрудый снегирь – на переднем плане, а на заднем шла цепочка покрытых снегом гор, которые переливались, точно сделанные из перламутра.

– Красивая кружка, – одобрил он. – За что же увольнять, я не понимаю…

– Но у художника не было никаких гор! И я не должна была их рисовать! А они везде, везде!

Торопливо она вытащила из сумки ещё одну кружку и ещё одну с блюдцем, в отчаянии приговаривая «везде, везде, смотрите!». И действительно, он мог убедиться, что на всех предметах, помимо изображений птиц, зверюшек и орнаментов, присутствовали горные вершины, на которых лежал то солнечный, то лунный свет.

– Как давно это началось?

– Сразу после того, как я узнала о её смерти.

– Отчего умерла ваша подруга?

– От рака. Тамошние врачи проворонили. Она мне говорила раньше, чтобы я не верила, будто там медицина хорошая, что за границей медицина плохая, так и вышло. Не вылечили они её.

Мысленно он одобрил это мнение её покойной подруги, но вслух сказал другое, стараясь обратить пациентку к её собственным проблемам:

– Мы, врачи, знаете, не боги, можем и ошибаться. Давайте-ка расскажите мне всё по порядку и поподробней.

Но подробней и во второй раз не получилось. Она повторила всё ту же историю про подругу, про её смерть от рака и про письмо. Добавилась только та подробность, что при увольнении начальник смены её упрекнул: «Ишь, художником вздумала быть», а главный художник с презрением отвернулся. Её, казалось, это не задело, она считала себя виноватой в том, что испортила столько товара, и увольнение заслуженным, потому что ничего не могла с собой поделать. «Я ничего не могу с собой поделать», – подытожила она свой рассказ.