Пока он одевался, в комнату вторгся запах жареного бекона и послышались голоса снизу: тонкий голосок Карлито и глубокий протяжный голос Розы. Роза улыбнулась, когда он вошёл в кухню, пряди распущенных чёрных волос падали ей на брови, мальчик же встал со своего стула и обнял его. Оба были в свитерах, спасаясь от утренней прохлады. В отсутствие шарфа её шея выглядела длиннее на дюйм, а то и больше.

– Деда! Смотри, беконь!

– Бе-кон, – сказала Роза. – Не конь. Скажи, малыш: бе-кон.

– Бе-кон. Бе-кон, – он засмеялся, отпрянул от Делани и сел на свой стул. – Бе-кон.

Роза перевернула бекон на тяжёлой чёрной сковороде. «Вот же какой умный ребёнок, – сказала она, повернувшись к ним спиной. – Ты умница, Карлито».

Делани смотрел во двор, пока Роза вытряхивала бекон на лист газеты, разбивала в сковороду яйца и поливала их горячим жиром. Снега во дворе уже не было, кроме того, что лежал на обёртке оливкового дерева мистера Нобилетти. Кусты выглядели худосочными и едва живыми. Краска над окном пошла пятнами, а на стене за кухонной плитой начала отставать. Я мог бы как следует всё покрасить, а не заляпать как попало. Кухню целиком, спальни, всё вообще, выкрасить светлым, чтобы ожило… Роза налила в его чашку кофе и вернулась к плите. У неё были очень тонкие запястья, но руки у неё, судя по всему, сильные. Пронизанные сухожилиями и мускулами под оливкового цвета кожей. Делани отхлёбывал чёрный сладкий кофе и удивлялся собственному сердцу. Такой чёрный и крепкий кофе не может пойти на пользу, думал он. Но он такой вкусный. Вкус, прямо как… чёрт, прямо как в Вене. В набитой кофейне с Молли они лопали сладости, транжиря стипендию от Эндрю Карнеги и Таммани-Холла, и он увидел, как входит Густав Малер с Альмой, гордостью и мучением своей жизни. Молли затрепетала от волнения, желая подойти к Малеру, поблагодарить его, обнять, но не сделала этого: не хотела глупо выглядеть и провоцировать Альму на ревность, и она всё равно отправила ему записку на своём далёком от совершенства немецком, и сказала Делани, что у неё будет ещё неделю бешено биться сердце.

Затем перед ним внезапно оказалась яичница с беконом, Роза выключила плиту и села за стол, спиной к двору. С тех пор как Карлито появился в его вестибюле, прошло пять дней и четыре дня – с момента встречи с Розой Верга, но впервые за много лет Джеймс Финбар Делани испытал ощущение семьи.

Роза написала ему список вещей, необходимых для Карлито и по хозяйству, написан он был по-английски, торопливо и с наклоном: ботинки и свитер (она написала «свитир») и нижнее бельё для Карлито; полотенца и простыни; продукты. Он вытащил сорок долларов из небольшого ящичка, который хранил в столе, но сейф открывать не стал. «Ах, да, игрушки, – сказала Роза. – Мальчику нужно что-то, с чем он может, как бы это сказать поточнее? Играть. Ему нужно с чем-нибудь играть. Он же мальчик». Её глаза смотрели широко и серьёзно; выглядело это несколько комично. Делани улыбнулся, передавая ей деньги. Затем он вспомнил Грейс в трёхлетнем возрасте, в постель она отправлялась с плюшевой обезьянкой, интересно, делают ли их до сих пор? Он сам найдёт такую. Для бейсбольного мяча было слишком холодно, но он подарит мяч мальчику в марте на день рождения. Он сказал Розе, что идёт в больницу святого Винсента на так называемый обход и собирается вернуться около часу дня. Моника была в курсе. Он вошёл в кухню, чтобы попрощаться с Карлито.

– И ещё одно, – сказала Роза, нахмурив бровь, через её лоб протянулась вертикальная линия.

– Да?

– Этот костюм. Вы его носите уже пять дней подряд.

Он посмотрел на костюм, помятый и бесформенный, стрелок на брюках не было.

– У меня есть ещё один, – сказал он. – Но он недостаточно тёплый для зимы.

Она посмотрела на него с изумлением и жалостью.

– Вы же доктор.

– Я знаю, Роза, и я…

– Вы должны одеваться хорошо, – она улыбнулась, не показывая зубов. – У вас есть кальсоны?»

– Да, есть, – ответил Делани.

– Тогда наденьте их, а сверху другой костюм.

– Они колются, – сказал Делани.

– Я так всё отстирала, что там нечему колоться.

Он улыбнулся. «Как скажешь, Роза».

Карлито сидел на стуле, размахивая зажатой в кулачке ложкой. Свободной рукой он пытался снять крышку с сахарницы.

– Он настоящий ирландец, этот мальчик, – сказала Роза, улыбаясь уже во весь рот. – Он хочет насыпать сахар на масло, намазанное на хлеб! Вот почему у ирландцев самые плохие зубы в Нью-Йорке!

– Я скоро вернусь, – сказал Делани.

Он быстро поднялся по лестнице, фыркая на ходу от смеха, вошёл в спальню и закрыл за собой дверь. Расшнуровал ботинки, снял помятый костюм и положил его на кровать. Он пошарил в нижнем ящике комода и нашёл тщательно сложенный фланелевый комбинезон. Он ещё застёгивал на нём пуговицы, когда дверь распахнулась и вбежал хохочущий Карлито, размахивая ложкой. За ним гналась Роза. Затем она внезапно остановилась, посмотрела на Делани и рассмеялась.

– Вам бы не следовало идти в госпиталь в таком виде! – сказала она.

– Кыш отсюда!

Карлито забежал за спину Делани, а за ним – Роза, нагнувшись, чтобы изловить малыша. Когда она выпрямилась, её левая грудь задела руку Делани. Мягкая и полная. Она остановилась, неуверенно посмотрела на него, а затем поспешила за Карлито. В комнате остался запах свежести. Что-то цветочное.

Циммерман был в холле на первом этаже, когда Делани спустился с лестницы в своём летнем костюме, почёсываясь из-за комбинезона. Циммерман был одет с учётом ветра с реки. Дверь была открыта, и было видно Монику, склонившуюся над столом с бумагами.

– Есть разговор, – сказал Циммерман.

– Заходи, но давай по-быстрому. У меня сегодня обход.

Делани первым вошёл в свой офис и закрыл за ними дверь. Циммерман снял шляпу и шарф. Глаза его метались по тесному пространству.

– В общем, он ушёл, – сказал Циммерман.

– Я тебе об этом и говорил, когда мы виделись.

– За ним пришли около пяти, трое, у них были носилки с плотным одеялом, вынесли через боковую дверь.

– В каком он состоянии?

– Вполне приличном, учитывая обстоятельства.

– Он всегда был тупоголовым сукиным сыном.

– Как говорят у нас в Нижнем Ист-Сайде, у него бандитские замашки.

Они постояли в тишине несколько неловких секунд, пока Циммерман разглядывал дипломы и сертификаты, висевшие на стене в рамках.

– Вы учились в университете Джонса Хопкинса?

– Да, – сказал Делани.

– Господи Иисусе, – сказал Циммерман, посмотрев на Делани как-то по-новому. – Как вы умудрились туда попасть?

– Сдал экзамены, – ответил Делани. – Остальное было вопросом удачи и финансовых ресурсов Таммани-Холла. Папа был в лидерах профсоюза и имел кое-какие накопления.

– Будь я проклят. Вы никогда об этом не упоминали. Надо же, Джонс Хопкинс…

– А ты и не спрашивал.

– А когда хоть это было?

– Закончил в 1913-м. Давным-давно. До войны. Ты тогда, наверное, только-только родился.

– На пару лет раньше. На Аллен-стрит, дом 210. Мой папа был социалистом, привечал выходцев из Минска и ненавидел демократов.

– В этом он не был одинок.

Циммерман всё ещё пялился на дипломы.

– Можно вопрос? Не отвечайте, если не хотите.

– Как я оказался врачом общей практики на улице Горация?

– Ну да.

Теперь Делани посмотрел на диплом Джонса Хопкинса в рамке.

– Я хотел стать хирургом и какое-то время даже был им, буквально пару лет. А потом началась война. За несколько недель до её окончания меня ранили, – он повернулся к Циммерману и начал сгибать и разгибать правую руку. – Тут было всё порвано, и я потерял силу. Силу, которой должен обладать любой хирург. Но чувствовать я не перестал. Я способен обследовать пациента. У меня просто нет силы. Потому я решил пойти в терапевты. Вот и всё.

– Это ужасно.

– Вовсе нет. Полно ребят, которых я знал лично, жалеют, что у них нет этой проблемы, правда, все они умерли. Здесь же я могу помочь огромному количеству людей. И в каком-то смысле это мои люди. И потому… – он глянул на часы. – Ой, Джейк, мне пора идти.