– Бля, эт ты загнул! – Кролик ехидно улыбается, глядя, как Банни снова морщится, – Не, друг Роб, сам посуди, если мы оставим все как есть, то, рано или поздно, за неимением вариантов, нам придется сойтись друг с другом, а такой нежный чистюля, как ты, меня долго не вытерпит. Так что, это явно не в наших интересах!

– Аргумент. – Улыбается Банни и тянется, наконец, за булкой, – Видела Лису?

Кролик грустнеет.

– Видела. Нет больше Лисы, есть Крис Вондер. Нормальная на оба глаза.

– Почему так вышло, Кролик?

– Черт его разберет, Роб. Устала, сдалась? Не думаю, что нашим друзьям на зеленых мерсах это под силу. Мы ведь, такие, как мы, в этой системе не константы. И не баги.

– Уверена?

– Так же, как в том, что ты настоящий, Банни Роб.

На секунду оба замирают, будто прислушиваются к тишине в комнате, в мире. Кажется, они даже не дышат.

– Ну, попробовать стоило, – вздыхает Кролик.

Они допивают чай и доедают остатки варенья с булочками. Обнимаются на прощание. Кролик уходит в ночь, Банни наблюдает в окно, как удаляется от его дома белый помпон. Он так и не заполнил анкету, а она так и не напомнила. Значит, собирается вернуться. Значит ли, что уже и сама в себя не верит?

***

Я не константа и не баг. Выражаясь в терминах этой системы я – переменная. Необозначенная, я вношу хаос в алгоритм. Вношу и, немного, властвую. Но что, если весь алгоритм и был написан ради того, чтобы меня обозначить? Меня, таких, как я. Лиса, Банни Роб, уверена, есть и другие. И, значит, обозначение переменной остановит цикл. Вроде, просто.

      «Ты не думала о том, что мы специально все усложняем?» – спросил Банни Роб, когда я приехала в город. Но что толку, если я просто скажу ответ? Переменная не может обозначить сама себя. Слова тут – что-то вроде интерфейса. Нужны только пользователю. Программе плевать, как выглядела кнопка, на которую ты нажал, она воспринимает тебя на уровне нулей и единиц. Слова – те же кнопки. Алгоритм работает на другом уровне. Ведь если ты скажешь «дракон», это не значит, что ты веришь в драконов, верно? Куда тебе до драконов, если не веришь в Кролика.

Много ли веры осталось во мне? В Майлса я уже не верила, Банни, конечно, был прав. Мне просто хотелось его увидеть. Без всякой логики и смысла. Он же славный был, словечки его эти дурацкие, вроде «сечешь?», искорки в глазах, и это ведь он научил меня играть в собак. Жаль, он так ничего и не понял. Или не поверил. Сколько пройдет циклов, прежде чем я и сама перестану в себя верить? Прежде, чем исчезнет Кролик и останется Эстер?

– Куда поворачивать? – спрашиваю я у сидящего рядом Томаса Стаута. Вид у него пришибленный и загруженный. Вижу по глазам – мой.

– Давай прямо, – откликается он. К его дому – налево, я хорошо помню карту города.

– Тебе все равно куда?

– Типа того, – Томас казался мне безнадежным, пока не заорал «Собака!!!» посреди моей философской речи про мужика в костюме пчелы.

– Тогда, может, чаю? – спрашиваю я, поворачивая к дому.

***

Волосы у Кролика оказываются светлые, короткие, мягкие. От них пахнет имбирем и перцем, и этот запах мне почему-то напоминает бесконечные отели, в которых я останавливался, когда много ездил по работе. Надо же, я успел забыть, как когда-то не вылезал из командировок, и каким свободным чувствовал себя в безличных отелях и невесомых самолетах.

У нее все коленки в мелких шрамах. «Если у тебя нет ни одного шрама на коленках, то, черт, что у тебя было за детство?!» Я спрашиваю про каждый. Спрашиваю про родимое пятно под ключицей. «Самое банально пятно на свете. Настолько банальное, что я не могу придумать, на что оно похоже, раздражает ужасно.» А по-моему, на Австралию.

Она заваривает чай и отправляет меня за булочками. Отбирает у меня телефон, когда я предлагаю что-нибудь посмотреть, зашвыривает его под шкаф. Достает с полки альбом с репродукциями картин из галереи Уфиццы, и мы смотрим его. Останавливаемся на каждом развороте: каждый из нас должен придумать по пять фактов о любой из картин, только тогда можно переворачивать страницу.

Она чихает от щекотки.

– Кролик, – шепчу я, когда она засыпает, сжимая мою руку, – ты настоящая?

Кролик вздрагивает, открывает глаза, и я только сейчас замечаю, что они у нее разного цвета: один светло-карий, почти желтый, другой – серый.

– Пока ты не спросил, была настоящая.

Утром мы прощаемся у ее подъезда. Она не предлагает меня подвезти. Я спрашиваю, увидимся ли мы еще, она пожимает плечами, а затем, резко свернув, кажется, опять в стену, исчезает. А я стою один, посреди несущегося куда-то потока людей и не могу понять, когда все испортил.

***

Банни Роб открывает окно и по пожарной лестнице, забирается на крышу. Кролик сидит, завернувшись в его плед, салютует другу термосом.

– Черт, Кролик! – Банни бросается к девушке, берет ее лицо в ладони и разворачивает к себе, встречает удивленный взгляд желтых глаз, таких же, как у него, – Фух, показалось.

– Под плед? – Кролик распахивает объятия, Банни пристраивается рядом, они долго сидят молча, в обнимку. Смотрят на город.

– Кролик, – шепчет Банни, – раз цикл запускается, значит, это кому-нибудь нужно.

– Мне кажется, это и нужно только нам. Не смешно ли, мы можем вертеть этим дурацким миром, как хотим, но прожить не можем, если он не подтвердит наше существование. Рекурсия, что ли?

– Я вообще гуманитарий, Кролик, не грузи мне про свои алгоритмы. Мы обязательно выключим всю эту ересь.

– Уверен?

– Так же, как в том, что ты…

– Ш-ш-ш, не хочу слышать это от тебя, – обрывает его Кролик, – все равно ж не сработает.

***

Томас Стаут возвращается домой, Норма Стаут подает ему котлеты с рисом на ужин.

Майлс едет на заднем сиденье зеленого мерседеса. Куда? Сложный вопрос, учитывая, что он не помнит, откуда.

Два фокусника сидят на крыше.

ПОЕДИНОК

Многие думают, что главное в схватке – следить за руками. И проигрывают. Она знает, следующий ход противника выдадут не руки, они – лишь инструмент. Поэтому всегда смотрит в глаза.

Второе правило – не торопиться. Мало кто понимает, как это долго – секунда. Засуетишься, ринешься атаковать, точно опаздывающий пассажир, втискивающийся в уходящий переполненный автобус, и что тебе останется? Только замереть, раскрыв весь свой замысел, и ждать поражения. Нет, секунду надо использовать всю, сполна. Пить ее не торопясь, будто утренний чай воскресным утром.

И третье – не думать о противнике как об отдельном от тебя человеке. Сейчас вы, хотите того или нет, единый организм, двигающийся в общем ритме. Его следующий шаг зависит от твоего предыдущего, от сказанного тобой вчера, от взгляда, брошенного неделю назад. И, конечно, от предыдущего поединка.

Она знает все три правила, она ведь их и придумала. Фокусы не нужны, если знаешь правила. Она смотрит в глаза мужчине напротив. Серые, как и у неё, припухшие, пил вчера или мало спал? Выдох. Он гораздо выше и стоит совсем близко, чтобы не терять контакт, ей приходится задирать голову. Он смотрит на неё снисходительно. Вдох. Короткий взгляд на её руки. Хочет угадать, не думая. Опередить. Но побеждает не тот, кто быстрее. Совсем не обязательно. Выдох.

"Фа!" Она не смотрит вниз. Она и так знает, что победила.

– Я же говорил! За все время, что я тут работаю, Лаудер ни разу не проиграла в камень-ножницы! – раздаётся за спиной восхищенный голос Гарри.

– Идёшь за пивом, Сэдсон, – она хлопает противника по плечу и возвращается к своему столу.

– Да как ты это делаешь, Лаудер? – не унимается Гарри.

– Фокусники не раскрывают своих секретов, – привычно отмахивается она, возвращаясь к работе.

Чертеж самолетного корпуса уже двоится перед глазами, но закончить надо сегодня. Эстер Лаудер всегда все делает вовремя. Правила – это скелет, арматура, её стрингеры и шпангоуты.