— Хм… А ты, как я погляжу, сгодился бы в хитрые враги, — улыбнулся Шактия недоброй улыбкой. По спине Златоуста прошелся холодок, но Гриф поспешил их успокоить: — Хорошо, что мы не враги, верно?
Златоуст взволнованно закивал. От такой улыбки и на чистую воду его выводить боязно… но кто-то же должен.
— Раз мы не враги, то я бы хотел поговорить о том, что мы видели в лешу… — Златоуст прикусил язык. Дурацкий недостаток, вечно не вовремя!..
— О, а я и забыл. Донесение мне доставили, да, — преспокойно кивнул Шактия. Похоже, он уже продумал доводы ко всем вопросам, Златоуст приготовился изворачиваться, как мог, но… — Что же вы сразу не сказали, кто это был? Удангукаму мы все знаем.
— Зн-наете? — удивилась за Златоуста Бажена.
— Да, конечно. Самая ярая… потворщица беспорядка Нидахасая, — при одном упоминании усовский воевода изменился в лице — знатно помрачнел. — Неужели вы думали, что мои воины стали бы задерживать невинную маму с ребенком? Даже если бы они и творили что-то, что в порядок не уложилось, мы бы обошлись без целого отряда.
На долю Златоуст подумал, что Шактия прав, но… Нет!
— У нее больные ноги. Они преследовали калеку, — серьезно отвечал он. — Какой бы она ни была в прошлом, это несправедливо.
— Удангукама даже без ног невероятно опасна, — сощурился Гриф. — Она свирепее любого из моих воинов… В ней нет порядка. В ее голове порядок — лишь то, что она хочет. Захотела уничтожить жизни — пошла за Нидахасаем. И если он раскаялся, то она — ни за что на свете.
— И что она такого умеет? Невозможно, чтобы одна больная птица приводила воеводу в такой ужас, — настойчиво выпалил Златоуст.
Зря — понял он по округлившимся, выпучившимся глазам Шактии.
— Зрел ли ты, Златоуст, как заживо горят твои преданные воины? Которые тебе почти как дети. — Его перья все больше распушались. — Смотрел и не мог помочь. Они падали, и их угли тонули в море. Десятки молодых птенцов, которые едва заострили когти. — Он медленно приближался к Златоусту и, наконец, достиг его носа. — А знаешь, что делала она? Смеялась и кричала, что мы заслужили смерть.
Не решился Златоуст возразить. Он видел в ее глазах безумие. И не мог ей поверить.
А напуганным глазам Шактии не мог не поверить.
— Я тоже владею огнем… Но не обучен чудесам. И даже если когда-нибудь обучусь, я бы никогда в жизни не стал сжигать заживо невинных.
Лицо Шактии вмиг подобрело. Даже появилась улыбка — настоящая, теплая. Глубоко вдохнув, Гриф отстранился и выдохнул.
— Огонь — такая же необходимая сила, как и все другие. Она приносит пользу, если уметь с ней обращаться, — отвечал он. — Если ты не против, мы можем забыть об ужасах и приступить к тому, зачем я тебя позвал.
— Я… с радостью, — облегченно выдохнул Златоуст и поднялся следом за ним.
Вдруг он почувствовал на плече тяжелую ладонь. Обернувшись, он увидел обеспокоенный взор Бажены.
— И ты так все это оставишь? — прошептала она. — А как же правда?
Златоуст остановился на мгновение и, пораздумав, ответил:
— Мне надо это обдумать. Потом, хорошо?
Она кивнула. Златоуст ценил ее в те мгновения, когда ей удавалось понять его без слов.
Идя рука об руку, они шагали следом за Шактией, спускающимся с кресла и спрыгивающего со ступеней.
— Думаю, твоей подруге более по душе найдутся мечники, — обернувшись, Гриф взмахнул крылом. К нему, отделившись от товарищей, подлетели двое с большими изогнутыми лезвиями на поясах. — Наши мечники сражаются исключительно в полете. Будет любопытно сразиться с такими, разве нет?
Глаза Бажены загорелись. Что ни говори, а ей лишь бы силу свою испробовать! С надеждой она взглянула на Златоуста, и тот не смог устоять.
— И чего ты ждешь? Иди! — усмехнулся он, и Бажена, заскакав на месте, обернулась к провожатым.
— Вооружите ее таким же мечом, как у вас, а желательно двумя, чтобы не нарушалось право равноценного сражения, — благосклонно кивнул Шактия, и Бажену увели восвояси.
Златоусту оставалось лишь поспевать за ним. Для птицы он был весьма быстр!
— А тебя, Златоуст, ожидает более изящное искусство, — гордо произнес Гриф.
— Увы, не считаю войну изящным искусством в целом, — признался Златоуст. — Искусство проливать кровь — это не мое. Я не знаю, зачем меня сюда направили, разве что из-за моих Росомашьих корней…
— Ты прав по поводу Росомах. Они и вправду свирепые воины. Неукротимые. У меня есть уважение к их страсти, но в свое войско я бы таких ни за что не взял, — добродушно улыбнулся Шактия. — Ты ведь торговец, Златоуст?
— Да. Стараюсь решать все словами, а не силой.
— Но если твой обоз попытаются разграбить или попытаются причинить беду твоей семье, встанешь ли ты на защиту?
— Конечно.
— Это и называется быть настоящим воином.
Златоуст понимающе улыбнулся в ответ. При всем, что повидал и познал, жалел Златоуст, что оказался с этим птицем по разные стороны.
— Вот и наши чудесники. Посмотри, Златоуст, что ты видишь?
Видел Златоуст огонь. Пламя рвалось в разные стороны, точно имело свою волю. Посреди него в хороводе плясали птицы: вертелись, кружились, вились. Точно танцевали. Сперва казалось, что они в ловушке, объятой огнем. Но стоило Златоусту приглядеться, как он осознал: это в их слаженном, точном танце и рождалось пламя лихое, это им оно вторило.
— Вижу… Танец, — медленно произнес Златоуст. — Я видел подобное на Та-Ааи, их шаманки исполняли нечто похожее.
— Шаманки на Та-Ааи мудры. Гораздо мудрее эллиадских магов, как ни странно, — усмехнулся Шактия. — Я слышал от одного из слуг Манасы о них. Шаманки — как и большинство «людов» — знают истинную природу, умеют заставить ее плясать вместе с собой. Пурины же — особенно эллиадцы — полагаются на разум и на образы в своей голове, а ведь чудеса могут побольше, чем просто вытаскивать из головы мысли и приводить их во что-то, что можно увидеть, — вдруг он рассмеялся. — Говорю я, как будто что-то смыслю! Но это все, что я знаю, на самом деле. Более того: об этом знают малые дети. Слуги Манасы знают гораздо больше. И наши чудесники тоже.
— А почему они здесь? Разве они как раз не должны быть с покровительницей умов? — задался вопросом Златоуст.
— Потому что их искусство служит войне, а не врачеванию или молитве. Что же, хватит вопросов, присоединяйся!
— Но я не знаю, как…
— Они объяснят. Просто попробуй ощутить то, что внутри.
Подтолкнул Златоуста воевода, и тот ввалился к чудесникам, словно малое дитя в толпу взрослых. Окруженный и смятенный, он встал на месте, пока крылья и свист не окружили его, не поглотили собой.
Боялся Златоуст толпы, злиться начинал. В толпе перестаешь дышать, ищешь выхода. Он хотел ступать прямо и широко, а не стыдливо зажиматься. Он, гордый сын Растислава, богатейшего купца Царства, имел право на место вокруг себя!
Но здесь оставалось лишь задерживать дыхание, ведь огонь так и норовил лизнуть своим языком его тело. Златоуст вилял и петлял, спотыкался и оступался, и едва ли не захотел выбежать, пока не услышал:
— Ощути нити, князев избранник…
Он не знал, чей был тот голос, да и не важно. Прислушаться осталось — бежать Златоуст себе бы не позволил.
На мгновение он перестал слышать, видеть, ощущать. Даже, наверное, дышать. Сквозь него просочились тысячи — или сотни тысяч, или столько, сколько невозможно сосчитать, — нитей. Пронзили насквозь его, но так нежно, что Златоуст будто заново ощутил материнские прикосновения, когда был совсем младенцем. Его оплело-опутало, закрутило и подхватило нечто, у чего нет ни конца, ни начала.
Потеплело в груди, отдалось свечением невидимым. Осколок? Златоуст прислушался. Да, это был его звон беззвучный. Он теплел, и жар в нем нарастал, рос и рос, быстро и стремительно, словно опережая время.
Открыл глаза Златоуст. Его щеки обожгло, но не больно. В воздухе остановился круг — остановился, готовый тотчас разорваться на кусочки. Но Златоуст, оплетя его и точно укутав, ухватил. Он рвался, как рвется за забором преданный пес навстречу хозяину, но Златоуст держал его и держал, пока не увидел перед собой незнакомое лицо. За ним он заметил еще несколько, точно таких же, только с разными рисунками на лицах.
