Я просыпаюсь. Вижу Бога Солнца, прижимающегося к покрытому тонкой решёткой окну. Он смотрит вдаль, за пределы монастырских земель, за горизонт бескрайней пустыни. Покрыв плечи простынёй, оставляю кровать и встаю подле.

– Луна, – зовёт по имени.

– Не спится? –  спрашиваю я.

Лицо у него грустное, даже потерянное. Не желает, чтобы я обращала на то внимание, а потому, явив природную обаятельность, кидает наперекор:

– Хочется задать тебе тот же вопрос и потребовать объяснений. Ты не устала накануне?

Заставляет покраснеть и уронить взгляд. Поднимает его, прихватив за подбородок.

– Ну-ну, что это? Смущение? –  уточняет мужчина и смеётся. – Приятно удивляешь.

Набираю в себе силы и выдаю робкое:

– Ты не сбежишь от ответа.

Гелиос ещё шире улыбается и признаётся в поражении.

– Провести тебя невозможно, Луна, хорошее качество.

Поправляю простынь, накрывающую грудь и танцующую по полу.

– Волнуешься? – спрашивает Гелиос.

– Уже меньше, – отвечаю я, однако в лицо собеседника не смотрю.

– Ощущаешь всё тот же трепет?

Прихватывает за локти и направляет на себя.

– Равно тебе, Бог Солнца, – парирую я.

– Напрашиваешься.

– На неприятности?

– Приятности.

Не удерживаюсь и, смеясь, в который раз потупляю взор. Бог Солнца улыбается и велит взгляда не отводить.

– Нет-нет, Луна, вступила в игру – будь добра продолжать. Смотри на меня и говори всё, что желаешь. Одно условие – смотри в глаза.

Облизываю и прикусываю губы; тогда Гелиос порывается поправить в очередной раз сбегающую с плеч простынь: накрывает и сжимает в кулаках. Взгляд его лобызает ложбинку меж грудей.

– Я вижу, на что смотришь ты.

– А я вижу, что обращаешься ты не ко мне, а к полу. Мало приятного, Луна.

В который раз поднимаю взгляд, но в этой попытке крепко сцепляюсь с мужскими глазами – родниковыми равно моим. Сколько в них отрешённости, сколько в них тишины. Хочу надеяться, что и мои глаза прекрасны и отражаются спокойными водами на лунном свету, проталкивающимся сквозь решётку окон. Красный занавес оказался не так страшен, обходительность стоящего напротив помогла не ранить меня. Однако я смотрела на человека, с которым познакомилась не так много часов назад, с которым впервой обмолвилась речами и впервой ощутила прикосновение кожи. Это неправильно. Это неправильно?

Мужчина наблюдает раскачивающиеся мысли в моей голове, а потому спешит отвлечь:

– Разрешишь себя поцеловать?

Спрашивает? Для чего? Потому что купил у Хозяина Монастыря один…

– Спрашиваю, потому что вижу, – в который раз Бог Солнца обрывает мои мысли, – тебе не навязать волю. К принуждению я не обращаюсь, велико уважение к тебе и уважение к себе. Разрешишь, Луна?

– Я хочу, – выпаливаю следом. – Поцелуй меня, Гелиос.

И он склоняется.

Цепляет губами и смакует. Это непохоже на безумство, с которым я набросилась вечером накануне, непохоже на…

– Как громко ты думаешь, Луна, – обжигает теплом Бог Солнца. – Я чувствую твои сталкивающиеся мысли, позволь их разъединить и прибрать.

– Я хочу большего.

– На сколько?

Скидываю с плеч простынь и остаюсь нагой.

– На столько, – с улыбкой кивает Гелиос и бережно касается плеч, руками выводя рисунки по коже. – Закрой глаза.

Слушаюсь и ощущаю припаивающиеся к ключицам губы, что неспешно скользят к груди, вокруг неё и по ней, затем спускаются к бёдрам и трепетно замирают.

– Не останавливайся, Бог Солнца, – прошу я и открываю глаза. – Как ты смеешь?

Мужчина улыбается и целует брошенную на его плечо руку, языком пересчитывает пальцы и повторяет мои слова.

– Статус Бога не позволяет тебе так издеваться, ясно?

Взвываю и руками обхватываю его белоснежную голову, прижимаю к себе, припаиваю к талии. В ответ слышу, что статус Любовника позволяет делать и не такие вещи.

Поднимаю за ворот распахнутой рубахи, наспех брошенной поверх тела после пробуждения, и покрываю поцелуями лицо. Вопрошаю, чего ещё ждёт Бог Солнца. Разрешения? Просьбы? Мольбы?

– Этого, – говорит он, видя как в его руках изводятся и как его желают.

Прихватывает и волочит к взбитой постели, роняет и падает следом, разводя колени и по пути обжигая горло оставленным на изголовье бокалом. Наблюдаю опускающуюся посеребрённую голову и запрокидываю от удовольствия свою.

Я должен поспешить.

Сегодня Богиня Судьбы очистится от грехов и обнажит суть. Сегодня она примкнёт ко мне. И пока Луна в Монастыре, я в мыслях и воспоминаниях: думаю о детях и женщине, наградившей меня ими.

Первенец – старший наследник – явился на свет равнодушно. Я помогал жене, не признающей меня мужем. Ребёнок пугал её. Впервой он навёл ужас на неё, затем – на весь мир. Его прозвали Богом Страха за суровый нрав и пугающий взгляд.

Второй ребёнок открыл в ней нежные чувства, и так произошла Богиня Милосердия.

Третий ребёнок дался ей с болезнями и лихорадками, мучал и едва не разверзнул. Она назвала девочку Расплатой, и имя это подхватили люди.

Четвёртый ребёнок крестился Азартом – за будущий темперамент и нынешнюю поспешность родителей.

Пятый ребенок одарил нас спокойными родами, и народ подхватил имя Мира. Нового мира.

Я слышу прекрасный щебет молодых девочек. Они воркуют и причитают о том, как лучше всего вести себя при знакомстве с Матерью. Их скромные одежды наводят смуту на только приехавших, а робкие взгляды одаривают противоречием и негодованием.

«Обращайся к Хозяйке Монастыря на «Вы» и не забывай добавлять «Госпожа» или «Матерь», дитя!»

«Хозяйка не терпит вольностей и глупостей – думай, что сказать, и после того говори».

«Ах, нежные девочки ей особо приветливы – будь умеренно-болтлива и тогда она угостит тебя своим вниманием».

«Любимицы получают подарки, а дарованное Богиней Судьбы – особенно приятно и почитаемо».

«Угощайся из рук Матери, ибо Матерь есть святая женщина».

«Госпожа добра, хоть и серьёзна. Ты растопишь её масляное сердце, когда поведаешь свою историю».

Велю заходить, и дверь отступает в сторону. В кабинет проскальзывает тоненький силуэт: руки заложены на груди в начало молитвы, а взгляд кропит бледные кулаки.

Новоприбывшие являют себя по-разному; и раз за разом ты должен подстраиваться под их нрав и привычки, постепенно выгибая под себя. Все девочки (за исключением Райм) были просты, хоть и отличались: кто заносчивостью, кто боязливостью, кто нетерпеливостью, кто набожностью. Все они плавились под тёплыми речами и открывались мне, добровольно заходя в Монастырь и с истинным наслаждением называя Матерью.

А эта девочка, едва скинувшая птенцовое оперение, выглядела предельно юной и верующей. Приветствую её радостным восклицанием и, покинув рабочее место (что при знакомстве делаю редко) ступаю и беру за руки. Что угодно – лишь бы разомкнуть начало молитвы.

– Назови своё имя, дитя, – прошу я и усаживаю ивовую веточку в кресло: она теряется меж подушек, и я допускаю мысль, что малосочное тельце придётся откормить. Стройность – желанна, худоба – менее.

– Аделфа, – отвечает девочка и оглядывается.

Глаза её цепляются за монолитный стол, на котором разбросаны бумаги и фолианты, за книжный стеллаж со множеством книг, за диван по правой стене и виртуозную картину над ним. Я знаю, что всё это кажется богатым и неприветливым, красивым, но чужим.

Ласково касаюсь лица девочки и направляю её на себя.

– Аделфа, – повторяю я, патокой растягивая слоги. – Прекрасное имя, Аделфа. Меня же ты можешь называть Матерью, Госпожой или Хозяйкой. Как угодно твоему трепетному сердцу.

Вот только здесь я промахиваюсь. Сердце у неё не трепетное…