Как известно, мемуары бывают разные. Одни повествуют о становлении личности («Исповедь» Ж.-Ж. Руссо). Другие о картине общества в какой-то период («Мемуары» герцога Сен-Симона). Бывают, так сказать, групповые портреты («Воспоминания» А. Панаевой). Бывают истории одного события (часть мемуаров декабристов). Все они одинаково имеют право на существование. Не стоит требовать от Сен-Симона исповедального пыла, а от Руссо — исторической хроники событий. Между тем подобная критика мемуаров часто встречается. Иногда подвергается сомнению — эту точку зрения высказывал, например, В. Кардин — наличие в мемуарах диалогов. Считают, что по прошествии многих лет невозможно запомнить говоримое. Но так ли это? Разве нам в жизни не встречаются постоянно люди, рассказы которых о случившемся укладываются в схему: она сказала, а он ей сказал? Думается, что, вероятно, существуют разные типы памяти: одни хорошо запоминают слова, другие сохраняют в памяти пейзажи и погоду, третьи фиксируют как бы обобщенный смысл событий — их рассказы умны и бескрасочны. Известно, что Марсель Пруст на долгие годы отчетливо запоминал вкусовые и обонятельные ощущения, а они в свою очередь вызывали у него картины прошлого. Может быть, психологи могли бы нам что-то рассказать об этом.
Часто критикам мемуаров кажутся излишними какие-то подробности. Я помню одну статью о хороших мемуарах, называвшуюся «Гипертрофия частностей». В 20-х годах в журнале «Новый Леф» была напечатана статья «Какая была погода в эпоху гражданской войны». Автору ответ на вопрос, внесенный в заглавие статьи, казался ясным: совершенно неважно, мол, какая была погода, не в этом, мол, дело. Дело, конечно, было не в погоде, но разве этот штрих не мог помочь читательскому воображению представить живую картину исторических дней и разве он излишен? Мемуаристы, рассказывающие о дуэли Пушкина, запомнили, что она происходила в ослепительно солнечный морозный день и, когда поэт ехал на Черную речку, ему навстречу по Дворцовой набережной двигался в традиционном променаде кортеж великосветского Петербурга и Наталья Николаевна тоже участвовала в этом гулянье. «Мороз и солнце: день чудесный!» Почти все как в стихах Пушкина, кроме того, что Пушкин ехал навстречу своей гибели. Эта подробность «о погоде» создает многозначительный и зловещий контраст и вырастает до емкого художественного образа. Никакой романист не придумал бы лучше. А сколько у Герцена подробностей, становящихся образами! Силу их воздействия на читателя увеличивает сознание их достоверности.
Мне могут возразить, что, кроме талантливых мемуаров, во множестве существуют и вялые, невыразительные, серые. Бесспорно. Но можем ли мы отринуть их, руководствуясь только критерием, так сказать, художественности? Если они в любой форме доносят до нас новые факты, ранее неизвестное и никем не описанное, — ни в коем случае. Я, мемуарный читатель-фанатик, решительно предпочитаю даже плохо написанные мемуары, бескрасочные, но правдивые, — бесчисленным «средним» романам и повестям, печатающимся в большом количестве. Для цельной большой исторической картины могут оказаться полезными любые мемуары.
В последние годы у нас появились замечательные мастера мозаичной реконструкции прошлого на тех участках истории, где не оказалось мемуарных свидетельств. Трудно переоценить талантливые работы Н. Эйдельмана «Тайные корреспонденты „Полярной звезды“» и «Герцен против самодержавия», основанные на изученном автором колоссальном историческом материале. Они созданы, так сказать, на месте нашего незнания. Но представим, сколько труда исследователя иногда могла бы заменить одна страница из ненаписанных мемуаров хотя бы того же Миллера, этого удивительного тайного друга Пушкина в канцелярии Бенкендорфа, о котором мы узнали недавно. Очень часто то, что при беглом чтении мемуаров может показаться незначащим штрихом, второстепенной подробностью, деталью, без которой легко обойтись, в иной связи может стать важным звеном, содержательным и красноречивым образом. Все спасенное от исторического забвения есть общественное и гражданское благо. Иногда драгоценностью для будущих историков может явиться даже то, что самому мемуаристу кажется маловажным. Необходимо отказаться от узкосовременной, односторонне-сегодняшней позиции. Подумаем о познавательном рвении наших наследников — и внуков и правнуков. Они не простят нам, если наше время оставит им недостаточно мемуарных свидетельств. Создание мемуаров и их сбережение — это не узколитературная, но общекультурная и общеисторическая задача.
Как достичь того, чтобы интересных мемуаров у нас появлялось больше?
Во-первых, нужно, чтобы их больше писалось.
В последние годы я живу с непрестанным ощущением — как бы сказать? — непрерывного утекания истории. От людей, проживших богатую впечатлениями и сложную жизнь, все время слышишь любопытнейшие рассказы, которые, увы, рассказчиками не записываются. Покойный критик и драматург М. Блейман рассказывал интереснейшие вещи, но записывал далеко не все и, кажется, не самое интересное. Его посмертная, полумемуарная, хорошая книга не включила в себя эти рассказы. То же самое относится к М. Ромму. М. Слонимский оставил после себя воспоминания, но самое интересное, что приходилось от него слышать, он не записал. Я слышал много рассказов И. Эренбурга, оставшихся за бортом его обширных мемуаров. Слушая встречавшихся удивительных рассказчиков, мне часто хотелось оставить собственную работу и только записывать чужие рассказы. Может быть, самая большая ошибка моей жизни то, что я делал это мало и случайно. Записывал же чужие рассказы П. Вяземский. И Пушкин тоже записывал. Лучшей книгой В. Вересаева я считаю его последнюю книгу, большей частью составленную из чужих рассказов. Следует помнить, что все, не записанное ни самим рассказчиком, ни любопытным слушателем, исчезнет в небытии истории, пропадет навсегда. Уже пропало много незаписанных мемуаров, и сколько еще пропадает каждый день и каждый час!
Общественное отношение к созданию мемуаров необходимо сделать более внимательным и уважительным. Не надо смеяться над тем, что кто-то взялся за писание мемуаров ради гонорара. Вспомним А. Панаеву, вспомним пушкинское: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Нужно понять, что создание мемуаров, даже если они по разным причинам не будут сразу напечатаны и временно пополнят архивные фонды, — это дело, достойное высокого признания и уважения. Было бы полезно найти какую-то форму подробного аннотирования в печати неизданных мемуаров. Это оказало бы историкам большую помощь.
И все-таки хорошо бы больше мемуаров печатать. В русской журналистике существовали специальные журналы, преимущественно печатавшие мемуары («Русский архив», «Русская старина», «Исторический вестник», «Голос минувшего», «Былое» и др.). «Былое» и «Голос минувшего» некоторое время продолжали выходить и после революции. Стал выходить «Красный архив» (впрочем, он печатал не столько мемуары, сколько исторические документы). Существовали еще хорошие журналы «Пролетарская революция» и «Каторга и ссылка». Сохранившиеся комплекты их бесценны. У букинистов их не найти. И сейчас был бы нужен журнал, специально посвященный мемуарам.
Мемуарная серия, выходящая в Гослитиздате, не балует нас количеством названий и их новизной. Иногда кажется, что главной задачей этой серии считается только переиздание уже известных и много раз выпускавшихся книг. В редактировании серии тоже случаются промахи. При издании «Дневника» А. Гольденвейзера целиком сокращена вторая половина, драматические страницы которой рассказывают об обстоятельствах ухода Льва Толстого из Ясной Поляны. Не могу объяснить себе, почему это было сделано. Неужели в угоду той «бесконфликтности», которая так соблазнительна для иных историков литературы?
Думаю, что, может быть, стоило бы переиздать некоторые мемуары, почти забытые и исчезнувшие из читательского оборота, когда-то выпущенные маленьким тиражом. Назову здесь первое, что вспомнилось. Забыты и не читаются вовсе такие превосходные мемуары, как два тома Н. Кудрина-Русанова «На родине» и «На чужбине». Н. Кудрин-Русанов, один из поздних народников, прожил значительную часть жизни в эмиграции в Париже, и его ежемесячные корреспонденции о Франции в «Русском богатстве» были популярны у читателей. Он близко видел много примечательного. Достаточно сказать, что в Париже он, например, несколько лет прожил на одной лестнице с Львом Тихомировым и, ежедневно встречаясь с ним, стал непосредственным свидетелем его духовной и политической трансформации, которую он описал так же ярко и подробно, как П. Анненков описал историю написания Белинским письма к Гоголю. Настаиваю на интересности воспоминаний Кудрина-Русанова потому, что почти не встречал людей, которым они были бы известны, даже среди писателей-историков. В конце 20-х годов они вышли в издательстве «Каторга и ссылка». Среди своих любимых мемуаров я числю также «Воспоминания о Скрябине» Л. Сабанеева, дающие выразительный, трагический портрет композитора, а также широкую картину предреволюционной художественной Москвы, могущую конкурировать с мемуарами А. Белого. Забытых, исчезнувших из обращения книг много. Не лучше ли переиздать их, чем вертеться все время в кругу немногих и достаточно популярных названий?
