– Мы защищались! Это вы вероломно напали, не щадя ни детей, ни женщин, ни стариков…
– А-а, брось… Мы на войне. Тут нет никаких правил. Всегда побеждал сильнейший, жесточайший, беспощадный. Мой маленький народ тысячи лет вынужден был пресмыкаться то перед персами, то перед турками, арабами, русскими… Думаешь, нам приятно было? Но мы выжили, объединившись вокруг церкви… – тут он перекрестился, – создали государство… Мне все объяснили: никогда, слышишь, никогда не будет мира между турком и армянином…
Ребята наши возмущенно зароптали и невольно придвинулись, сжимая кольцо. Ашот поднял руки, ожидая расправы. Я понимал товарищей и сам едва сдерживался, чтобы не разбить ему голову самым тяжелым камнем, который смог бы поднять. Передо мной был матерый враг, который готов был клыками растерзать меня и моих сородичей. Но я вновь овладел собой и оттолкнул от него бойцов:
– Это ты, бесчестный, так думаешь. Это тебе подобные так думают, потому что у вас действительно рабская, подлая, собачья натура! Так не думали твои родители – мирные и честные люди. Так не думали десятки тысяч азербайджанцев и армян, которые сроднились, создали счастливые семьи, растили умных, почтительных детей, жизнь которых превратили сейчас в ад такие вот как ты, твари!..
Последние слова Ганмурат прогремел, словно переживая эти события заново, и стукнул кулаком по столу. Бакинец, до сих пор завороженно ловивший каждое его слово, испуганно вскочил и приземлился на колени Ветерану в тельняшке, приведя того в невменяемое состояние. Вытолкнув Бакинца обратно, он также заорал:
– Ты, ераз проклятый, в конце концов пришьешь своего друга-урода или нет? Ты что, мать Тереза или поп?
– Ты это мне говоришь? – невероятно быстро для своего грузного тела Ганмурат вскочил, схватил ошарашенного Бакинца в охапку и кинул в оппонента. Тот вовремя увернулся, и живой снаряд оказался в объятиях Аталай. Та визгнула от отвращения, так как Бакинец, воспользовавшись моментом, успел еще и поцеловать нашу деву, обслюнявив ее. Мы вскочили и встали между сторонами военно-бытового конфликта. Я воскликнул:
– Успокойтесь, товарищи, нас снимают!
– Нас “сняли” вместе с советской властью, – печально и не в тему вставил Длинный ветеран.
– Уберите от меня этого прыща, – опять визгнула Аталай, отталкивая Бакинца, – из его рта воняет. Фу!.. Ганмурат бек, следующий раз бросьте в меня более приличного субъекта. Лучше бы я с вами целовалась.
– Что?! – сконфузился Древний Огуз и покраснел.
– Я не виноват, мадам, – попытался удержать марку Бакинец, – жалкие ветеранские подачки не позволяют герою войны вставить себе приличные зубы. Уверяю вас, леди, до войны ни у одной дамы подобных претензий ко мне не было.
– Тебе просто иногда надо чистить зубы, козел, – не выдержала Гюлечка.
– А не ваше дело. Я вас не целовал, вы меня не нюхали, – не переставал пыжиться Бакинец.
– И, слава богу, – отпарировала Гюля, – я бы отравилась. Тьфу!.. – плюнула она и нечаянно попала на туфли Зопаева.
– Опять двадцать пять, – безнадежно махнул рукой Прилизанный, обращаясь к взбешенному Зопаеву, уставившемуся на свои обгаженные туфли.
– Мы между собой не можем поладить, как же будем воевать, если опять начнется война? – задумчиво произнес Длинный ветеран, печально обозревая взглядом грудь Аталай.
– Думаешь, армяне так любят друг друга? – ухмыльнулся Бакинец. – Там карабахцы и ереванцы между собой хуже кошек и собак, типа как мы с Ганмуратом, – покосился он на нахмурившегося Древнего Огуза. – И пока мы решимся, наконец, воевать, они или сами перегрызутся, или лопнут от тоски. Сколько можно грозиться?
– Ты не понимаешь, мы их измором берем… – “возразил” Арзуман.
Положение спас, сам не осознавая, в дупель пьяный Режиссер.
– Свет вырубили, черт возьми… Хватит прихорашиваться! – наорал он на Оператора, который пудрил нос перед зеркальцем.
– Антракт! – завопил тот, как ошпаренный. Но тут включили свет, и он промяукал:
– Продолжайте, Ганмурат бек, please…
Тот моментально гаркнул на Бакинца, собиравшемуся открыть рот:
– Если ты, щенок, скажешь “с последней мысли”, я тебя убью!
Я, затуманенными от спиртного глазами, умоляюще уставился на Древнего Огуза. Он посопел, посопел, как разбуженный в зиму медведь, но все-таки продолжил…
– Я чувствовал, что скоро потеряю контроль над ситуацией. Окружившие нас бойцы с ненавистью смотрели на Ашота, ждали, чем все закончится. Комбат продолжал дымить трубкой и не вмешивался. У меня у самого мысли запутались от гнева и, честно говоря, уже сам не знал, как поступить. Не ждал я от друга детства такой ненависти ко всему, что было дорого мне. Но последующие события сами помогли мне принять решение…
Мы услышали звериный вой Хамзата. Ребята расступились. Хамзат волочил, как свиную тушу какого-то бородатого толстяка. За ним следовал Кара Керим – высокий, жилистый мужчина с орлиным взглядом и двое его бойцов.
Хамзат был вне себя от радости и, кажется, потерял разум. Что-то нечленораздельно пытался объяснить, но это у него не получалось. Он то пританцовывал, то терзал бородатого пленника, который, округлившимися от ужаса глазами пытался обнять ботинки Хамзата, умоляя его о пощаде.
– Этого мы словили у речки, хотел переплыть и спрятаться в роще. Как он туда улизнул, не понимаю, – сообщил полевой командир соседнего батальона. – Брат твой как его увидел, словно обезумел. Схватился за нож и хотел тут же искромсать хачика. Мы даже не успели бы помешать. Но вдруг он убрал нож с его горла и начал кричать, что ты, Ганмурат, это должен видеть своими глазами… У вас что, свои счеты?
Хамзат наконец овладел собой и отвесил очередную затрещину бородатому пленнику. Тот дико завопил. Хамзат поднял руки с благодарственным жестом к небу.
– Аллах услышал мои молитвы и отдал мне в руки палача моих братьев. Я тебя узнал, мразь, теперь ты за все ответишь!
Тот продолжал вопить и лизать туфли Хамзата.
– Аллахом прошу!.. Пощадите меня! Шайтан вселился тогда в мою голову! Отнял разум… Ваши моего брата убили в Мардакерте. Он даже свадьбу не успел справить…
Я в гневе схватил его за горло и поднял. Был он небольшого роста, хоть и упитанный, и ноги его легко оторвались от земли. Я мог бы легко сломать ему шею руками, настолько злость придала мне силы.
– Убили, говоришь… А когда пошли на нас войной, думали хлебом и солью вас встретят? Разве можно до смерти избить пленного, разве не мать тебя родила? Наверное, можно, раз ты это делал…
Я бросил его к ногам Хамзата. От безумного страха Мкртыч, кажется, наложил в штаны и действительно вонял:
– Не убивайте… Христом… Аллахом прошу! Вай мама, вай…
Армянин ревел, как младенец, и опять пытался обнять ботинок Хамзата. Слезы ручьем лились и, казалось, пытались промыть окровавленное, грязное лицо садиста.
– У меня дети!.. Пощадите!..
Когда Хамзат принял у товарища ремень с тяжелой бляхой, тот поняв, что его ожидает, окончательно потерял разум и начал, выкрикивая, выть:
– Карабах азербайджанский! Карабах азербайджанский!.. Будь он проклят… этот Карабах!..
– Молчи! Не позорь ни себя, ни нас. Ты же сделал это, не послушался никого! Так сдохни теперь как мужчина.
Воин, стоящий рядом, кажется, брат убитого Амираслана, замахнулся прикладом на Ашота. Но я успел прикрыть его и отвел удар своим автоматом. Боец зло сверкнул глазами:
– Зачем ты церемонишься с ним? Он изображает из себя героя потому, что ты прикрываешь его. Дай его нам! Через десять минут молить будет, чтобы его убили.
Я не ответил. Мое внимание поглотил Хамзат.
Он молча пытался оттащить отбивающегося и воющего бородача Мкртыча в сторону. Пленники жалобно заскулили, наверное, предвидя себе такую же незавидную участь…
Я снял с пояса ствол и пристрелил Мкртыча в голову.
От звука пистолетного выстрела и от неожиданности все словно замерли. Я никогда не забуду устремленный на меня мрачный взгляд Хамзата. Взгляд хищника, у которого только что отняли добычу.
