Он, Настоящий, заслуженный и досточтимый брат.

Платон Азарович Онилин.

То-то же.

Щелчок замка с пневматическим запором был сильным, но аристократично глухим. Так щелкают дверцы дорогих бронированных авто. Домовина, видно, была не простой, элитной, потому как и крышка ее поднялась вверх с той вальяжностью, какую обеспечивает только качественная гидравлика. Как бы то ни было, гроб был открыт, и в его пряное, затхлое нутро хлынул свежий воздух Мамаева кургана.

Ромка сделал жадный глубокий вдох, плотнее сжал веки и приготовился рассмотреть мир в новом свете… И ничего, кроме тьмы, не увидел. Света не было никакого, ни нового, ни старого. Рентгеновская калька окружающего мира растворилась, как дым. И тогда он решился открыть глаза. Открыл — и тут же зажмурился снова — от ослепительной яркой россыпи звезд на ночном небе. Определенно, со зрением творилось что-то не то. Такую вспышку может обеспечить только солнце, и то после темного подвала. А здесь крохотули звезд, плывущие в Млечном Пути. Не открывая глаз, чтоб, не дай богг, не ослепнуть от прожекторов, освещающих мемориал, он повернул голову вбок — нет, рентгеновская вселенная никуда не исчезла — он отчетливо видел зеленоватый край гроба, шевелящиеся тени деревьев, светлые фигуры за ними. И даже бетонная плоть героев оказалась прозрачной, открывая его новому зрению свое не очень эстетичное нутро: сваренный из арматурных прутьев скелет и неряшливую забутовку из строительного мусора с бутылками, утюгами и даже старыми ботинками.

Получается, стоит ему закрыть глаза, как у него тут же автоматически включается рентгеновское зрение. А как оно выключается? «Не спать же с зелеными чертиками на веках?» — неожиданно перешел на вопросы мирной жизни будущий олигарх. Наверное, из-за рентгена и в небе чернота. Хотя странно, звезд рентгеновских разве не бывает?

Может, и бывает, только на чурфаке они о других звездах тары барили. О тех, в кого еще можно было впиться и ботокса не хлебнуть.

Держась за край гроба, он привстал и, сощурив веки до камеры-обскуры, окинул пространство своим обычным, дневным зрением. Терпимо. Тогда он открыл глаза пошире: зрачки медленно, но все же адаптировались. Ослепительно блистающий мир убавил яркость и в нем теперь были различимы отдельные детали. И они были не безнадежны, потому что неведомой силой его плавучий гроб отнесло к противоположному берегу резервуара, и теперь войти в Зал Вечного Огня ему ничего не мешало.

Только вот стоило ли? И Ромка взглянул на вход в туннель, что вел к Вечному Огню.

Прямоугольная дыра в стене, разделенная на три части двумя колоннами, темная и гулкая, исторгавшая из себя странные хлюпающие звуки и шипение, доверия не вызывала. Хуже того, она вызывала безотчетный, просто-таки животный страх.

Его взгляд обратился налево, к широкой лестнице. Ведь она тоже ведет к верхней террасе… «К озеру слез, пролитых Скорбящей. По Сыну своему, что покрыт знаменем красным», — голосом Онилина прозвучал фрагмент предания Братства.

Деримович с опаской покосился на усеянную мужиками стену, на сощуренного Ильича в квадрате то ли значка, то ли недомерка-флажка. Как будто ничего опасного. Да и мужики вроде приветственно машут руками, словно бы кого-то встречая. Пусть и не его, но руки у всех пустые, не то что у тех, «восставших из ада» во главе с дырявым Данко. Эти свинцом не польют, разве что шапками закидают. И потом, чего им ерепениться? Вон, написано же «Наступил и на нашей улице праздник». Наступил, значит, радуются. Почему не проскочить? Так размышлял хитроумный недососок в попытке избежать испытания огнем славы. Тут всего-то, раз, два… — семь пролетов.

Раз… — стоило Деримовичу поставить ногу на ступень, как стена ожила. Первым голос подал Ильич со знамени-значка.

— Выжил, выжил-таки, мегзавец. Каков, кгасавчег, фогменный кгасавчег, — повторял Ильич, умильно шевеля бровями, но не для того, чтобы рассмешить кандидата, а в попытке что-то разглядеть поверх себя.

Бросив взгляд поверх барьера, Ромка увидел то, что не удавалось разглядеть вождю мирового пролетариата. Увенчанный путеводной звездой меч, воздетый над курганом мощной дланью Зовущей.

— Зовет? — спросил вождь, вновь уставившись на недососка.

— Зовет, дядя, зовет, — небрежно бросил Ромка и хотел уж было побежать вверх по лестнице, как его снова остановил голос со значка.

— Дедушка… ты меня дедушкой Лениным звал… и боялся, забыл, что ли? — Голос Ильича сделался миролюбивым до тошноты.

— Владимир Ильич, ты меня еще в школе достал. Почестей требовал, а вот помочь — не помог ни разу. Ты, дедуня, просто разводило укошмаренное[246], понял? — оттарабанил Ромка, частично пытаясь вспомнить, а частично разглядеть, кто там по стене дальше. Насколько хватало взгляда и памяти — вроде как мужики в шапках, гимнастерках и ватниках. Без оружия.

— Контгевоюционная своочь, своочь, своочь! — зашелся в рецитации Ильич. — Газдавить, гасстгеять, гондона!

Ромка заметил, как постепенно начала оживать стена, и самый ближний к нему из встречающих праздник товарищей попытался схватить его неожиданно вылупившейся из бетона рукой. Ромка успел отпрыгнуть, но тут в него со стены полетела шапка и едва не сбила с ног.

— Борзеешь, червячище, — басовито загудела группа товарищей с зажатыми в руках шапками. — И кровь нашу пить, и очагу не поклониться. Сосать и не захлебываться. Лизать и не оцарапаться. Хай тебе! хай тебе! хай тебе! — хором взревела стена, и тут же Деримовича огрело тяжеленным ватником. От неожиданности он упал, но тут же, пытаясь освободиться от непрошеного одеяния, резво вскочил на ноги. Только ватник почему-то не снимался.

— Нас раздел и сам оголишься! — вскричал хозяин одежки, стаскивая толстые штаны.

Слава Боггу, второй бросок солдата был неудачен, и штаны, тяжело разрезав воздух, упали у самого края лестницы.

А вот с ватником полная беда приключилась: с каждой секундой он как будто врастал в тело. Ромка попытался вспомнить одно из наставлений Онилина то ли про чужие ботинки, то ли про шкуру чужую, в которую лучше не лезть… и тут он неожиданно приметил, что она очень странная, его кожа. А может, и не его вовсе. Чужая. Ромка рванул ватник — раз, другой — все безрезультатно. Хотя ему и не было больно, и силу он прилагал изрядную — одежка словно приклеилась к нему. А тут в него еще и головным убором попали. Папаха такая увесистая. От удара он согнулся пополам. «Нет, надо валить, — решил Деримович, — брехня это, что шапками закидать нельзя. Еще как можно».

Ромка припал на одно колено и, рванув что было силы коварное одеяние, прыгнул через несколько ступеней вниз. Слава Боггу, ватник остался на лестнице. Стена недовольно охнула и вдогонку ему послала чудовищного размера кирзовый сапог, в который, наверное, можно было обуть не только ногу, но и человека целиком. Не ретируйся он мгновением раньше, и полукилограммовая подкова на чудовищном каблуке запросто могла размозжить ему череп.

— Слез тебе мало земли кгасной? — спросил «профильный» Ильич, пытаясь развернуть челюсть так, чтобы сделаться «анфасом» и плюнуть в наглого кровопийцу.

— Стона мало земли русской? — подхватил рисованный по бетону хор. И действительно, точно в ответ на этот призыв, стон вырвался из темного провала, ведущего в зал Славы.

Споткнувшись, Деримович упал, тут же приподнялся на руках и решил ползти обратно к озеру, не вставая. Странно, при первых же движениях он ощутил, что его кожа как будто и не его вовсе. Неужели он в той самой, отравленной, как ее там… Ромка чуть не плакал. Но не от боли, а от смутного воспоминания финала дурацкой легенды, в которой оказавшегося не в своей шкуре героя ожидала мучительная смерть. И он не знал, радоваться ему или печалиться, ведь кожа слезала с него огромными лоскутами, точно ночная маска с лица одержимой духами Гламоргана[247] модницы. И тут он наконец вспомнил, что с ним случилось после того, как он очнулся на другой лестнице. Той, что была за прудом. Куда он попал, выброшенный из подземелья тем, «кто, светить желая, не умеет спать». Данко… с дыркой на месте сердца… А случилось с ним, оказывается, вот что.