Ноль. Абсолютный ноль в кромешной тьме. Почему кромешной и откуда присказка эта, «менах-белах», задал он себе вопрос в духе Платона, успевая отметить, что наставник был бы рад его ученической въедливости. Только поздно. Поздно, потому что кислорода после его судорожных усилий стало не хватать. Получается, это не он гниет, если ему дышать охота.

Но какая теперь, в сущности, разница, мертвый он или живой. Конец ли это, случившийся давно, или тот, который наступит. И очень быстро наступит. Еще несколько суматошных движений — и прощайте титьки-митьки. Надо же, в такое время молиться надо, а ему всякая херня в голову лезет: «титьки-митьки», «менах-белах».

И тогда он закрыл начавшие слезиться и к тому же абсолютно бесполезные в этой кромешной тьме глаза.

И увидел. В зеленоватом свете он увидел очертания груди и торчащие где-то у самого края ойкумены белые фосфоресцирующие пальцы ног. Действительно, это его ноги, вон даже шевелятся… Только вид у них был странный. Как будто на подкрашенном зеленью рентгене. Белые кости, чуть темнее сухожилия, и совсем темные лохмотья вокруг. Бр-рр… Получается, все-таки умер.

Быстро подняв веки, он опять погрузился во тьму… Чертовщина какая, решил покойник и снова закрыл глаза. Теперь он максимально, до треска в позвоночнике, закинул голову вверх и тут увидел нечто такое, что заставило его затаить дыхание, — странный абрис в верхнем правом углу. Как будто листья. Длинные, овальные на тонкой ветке. И вздрогнуть от неясной надежды.

…Ему удалось схватить зубами ветку только с третьего или четвертого раза. А когда его что-то больно укололо в губу, он даже обрадовался. Возможно, он все еще жив, если способен чувствовать боль. А может, только боль в нем и жива?

Роман ощупал ветку губами, наткнулся на нежные цветы. Попробовал разжевать. Сладкое. И одновременно с этим вкусом что-то очень знакомое, яркое и блаженное ударило в голову. Солнце в черных ветвях, похожие на многоярусные паруса листья, чердачное окно и прямо перед ним густой пахучий цвет, тени играют на черепице, вдыхаешь сладкий запах, тянешь, руку, срываешь белую пушистую гроздь и, как факир телескопическую шпагу, целиком заглатываешь… Обрываешь губами нежные соцветия и вытаскиваешь изо рта мягкую зеленую шпажку. Вкусно, питательно, сладко.

Да, это несомненно акация. Только она может быть колючей и в то же время сладкой. Но в мае. А сейчас… сентябрь. Осенняя наверное, простым постановлением решил отогнать от себя тревожные мысли недососок.

Наконец-то ему удалось положить ветку на грудь. Листья были еще свежими, колючки острыми. «Что там о ней Онилин тер? — мерцало в гаснущем сознании. — Акация. А-Кация. Не-кация. Кация. Кажется, слово означало давление, сжатие… Баллон… Баллон», — повторил Деримович и стал ощупывать левой рукой внутреннюю поверхность гроба… Баллон — кация. Не баллон — акация.

Нет, слева искать нечего, там — петли. Замок щелкал справа. Где-то посредине. Роман скосил глаза и по привычке открыл их. «Черт!» — выругался он и вновь плотно сдавил веки. Так и есть — на обивке справа на уровне пояса какая-то выпуклость. И тут неосторожным движением он смахнул ветвь с груди себе под мышку. И снова почувствовал укол острым шипом. Укол, ладно, можно пережить, главное, достать колючку, пока не поздно. Задыхаясь и почти теряя сознание, он все же нащупал левой рукой ветку акации и ткнул ею в зеленоватое утолщение на обивке. Раздалось шипение. И тут силы окончательно покинули его.

Странно, на гатах[244] Нижней Волги никого, кроме Онилина, еще не было. Поднявшись на несколько ступеней, Платон отметил про себя, что здесь значительно теплее, хотя еще минуту назад его крючило от холода. На самом верху, там, где находились первые ворота Храама, стоять во весь рост было невозможно: проход намеренно строился так, чтобы шлюзовая камера не слишком высоко торчала над речным ложем, да и адельфам не мешало отвесить лишний поклон при входе в святилище.

Переступив порог шлюза, под которым можно было заметить толстый базальтовый затвор, запирающий вход в галерею, Платон устремил взор вперед. Перед ним лежала длинная, освещенная неестественным бледно-зеленым светом галерея, уходившая вниз под небольшим углом. И галерея эта к его приходу была уже не пуста — несколько фигур шествовало по ней, выделяясь, скорее, не своими физическими телами, а произведенными ими возмущениями в атмосфере, радужно-переливчатыми, текучими, облакоподобными. Подобно авиалайнерам на холодных высотах, все, что двигалось в особенном воздухе Храама, оставляло за собой медленно тающие, но, в отличие от тех, что срывают кромки самолетных крыльев, совсем не белые, а блистающие всеми цветами радуги атмосферные следы.

Никто не разговаривал, хотя это и не было запрещено Уставом. Возможно, причиной тому была усталость, возможно, переживание того, что ты вступил в настоящий инфернаум[245], Главное Хранилище Утраченного Слова Терры, или в принятом сокращении Главхруст, где находятся упомянутые тезкой Онилина образцы — те самые, от которых в обыденный мир падают тени, принимаемые людьми за предметы.

Платон прибавил шагу. Он хотел догнать идущую впереди ладную фигурку. Фигурка четко, по-военному, печатала шаг на гранитных плитах, но при этом совсем не по-строевому делала отмашку одной рукой, из-за чего переливающийся атмосферный шлейф за ее спиной был не симметричен.

Онилин не ошибся. Это был Нетуп. Сейчас он войдет в круг Представления, и стоящие на входе стражи наденут на него виртуальный шлем допуска. Как раз этот момент и не хотел пропускать церемониарх. Заключение в шлем было предусмотрено для адельфов всех начал, за вычетом истинных и принятых олеархов, старшего расклада арканархов, членов Верховного Совета, тринософов и диархов, ну и самого Сокрытого, на которого за неимением головы надеть шлем было нельзя по определению. Все остальные подвергались обязательному зашориванию несъемным наголовным устройством, картинка в котором формировалась в зависимости от степени допущенного в Храам брата.

Как говорится, Платону Платоново, а Нетупу — Нетупово.

И ничего с этим не поделаешь.

Устав.

Онилин подоспел как раз вовремя. Нетуп еще не успел обзавестись своими персональными шорами, что давало Платону шанс на изменение счета в свою пользу.

Однако спешка его чуть не погубила. Забыв, что перед калибровочным столом есть лишняя ступенька, он споткнулся и едва не снес одного из хранителей-камердинеров.

Нетуп, уже склонивший выю перед похожим на плаху или жертвенник столом, от неожиданности выпрямился и, взглянув на растерянное лицо Онилина, спросил:

— Ну что же вы, Платон Азарович, все никак не утолите наклонности вуайеристские. Лета ведь уже… — и, не дав Онилину времени на ответный выпад, ткнулся лицом в специальное углубление в алтаре. Один из камердинеров тут же вдвинул в стол невидимый доселе ящик, а второй накинул на затылок Нетупа тыльную часть шлема и защелкнул ее.

Нетуп, издав невольный вздох, выпрямился с упругостью автомата и повернулся к Онилину той частью тела, которая раньше называлась лицом. Теперь на его месте поблескивало кевларовое забрало с вентиляционными отверстиями. А там, где раньше находились глаза и переносица, сейчас светился экран. Собственно говоря, экран показывал то, что под ним и находилось, — Нетуповы слегка навыкате глаза — с той лишь разницей, что теперь они были электронные и плоские. И с этого момента смотрели они на церемониарха не с той беспредельной наглостью, которую всего минуту назад демонстрировал его бывший протеже, а с плохо скрываемым испугом. Потому как сейчас он видел Онилина не в физическом, а в могущественном облике главного церемониарха. Платона в силах видел Нетуп. А это и был его самый что ни на есть подлинный вид, пусть пока и по эту сторону «⨀», но со временем, станется, перешагнет он границы Братства и станет столь же почитаем с его внешней стороны.