— А что он еще тебе рассказал?
— Какие ж то рассказки, дядь Борь! Натуральные втерки. Стенька ваш за триста лет так втирать намастырился, что заслушаешься.
— И чего же он тебе втер, недососль?
— А то втер, что, говорит, знает он ключик с водою живой. И если, мол, хлопцев ему дать, голов триста, он их водою тою окропит и с ними для меня полмира завоюет. Потому как бойцы те, как их там… ну да, ушкуйники, они как заговоренные станут — так, что ни пуля их не возьмет, ни клинок шемаханский[173].
— Так и сказал, шемаханский? — спросил Платон.
— Так и сказал. Я запомнил почему-то. В детстве, видать, читал хрень какую с шемаханским чем-то.
— С кем-то, с царицею Шемаханскою, — уточнил за недососка Платон и, обращаясь куда-то себе под ноги, сказал: — Да, не дают Стеньке покоя персидские маги с их петухом вещим на камне мироточащем, сердцем легчайшим в чаше сладчайшей, да ключом шоломовым[174], сезам открывахом. Вот чего ты захотел, тать саратовский, Драгоценностей Лона ее вседающего!
— Вы с кем там, дядь Борь? — прервал монолог церемониарха Деримович. — Бормочете чего-то.
— Не чего-то, лопух, а бары-растабары[175].
— Ну, опять понесло Азарыча, — фыркнул Деримович.
— А про ключик не сказывал, где бьет? — как будто невзначай спросил Платон, пытаясь выдвинуть ящик из серо-синей прикроватной тумбочки.
— Щас, скажет он без тулова! — возмутился за Степана Ромка. Видно, проникся он просьбой атамановой, что даже словечко его «тулово» в рот к нему занесло.
— Тулово! — ухмыльнулся Онилин. — Стенька не простой мужик был, даром что разбойный. Языками владел, книжки черные персиянские почитывал. Говорят, что даже самого Абрамелина в инвокациях перещеголял. Ну а эти шпионы, что за магов себя выдавали, Ди с Келли[176], те просто отдыхают. Так что гляди, как бы он в тебя дундука[177] какого не воткнул.
— Чего-чего, — Ромка снова готов был взорваться от негодования, — какого такого дундука?
— Дух это такой, из простейших, типа вируса. Сам жить не может, зато гадить — сколько угодно. Внедряется в низшие области тонкого тела, на психосоматический уровень.
— И что? — заинтересовался Ромка, забыв о других незнакомцах, Абрамелине и Ди с Келли.
— А ничего, будешь делать то, что не хочешь, и не делать того, хочешь чего. Этих дундуков вытравлять еще сложнее, чем заразу проэтическую.
— Дядь Борь. — Деримович взял Платона за рукав как раз в тот момент, когда он высовывал ящик с письменными принадлежностями. Взяв стопку чистых листов бумаги и ручку, он повернулся к ученику.
— Так, давай, с вопросами заканчивай. Нам еще сказания «⨀» пройти надо.
— О чем сказания, Платон Азарович?
— Сказания «⨀», не слышал разве? — повысил голос мистагог, полагая, что Деримович опять дурня валяет.
— Слышал, дядь Борь, — покорно согласился ученик, — только о чем сказания ваши?
— О чем?.. Какие промеж правд сказания быть могут? — спросил Платон, одновременно нанося на бумагу два лунных месяца, стоящих рогами друг напротив друга.
Ромка решил не тревожить мастера и, потупив глаза, предусмотрительно промолчал. И не прогадал. В педагогическом, а точнее в мистагогическом, экстазе Платон вписал меж двух полумесяцев круг.
— Сказания… — произнес он по слогам, — «⨀»… — и ткнул на звуке «о» ручкой в центр круга.
— А-а, — дошло наконец и до Деримовича, — сказания об этом самом «⨀» и есть.
— Не об, а его сказания, сказания «⨀». Круга нашего, и с нашей же стороны этой вот границы, — пояснил Онилин и обвел ручкой окружность еще раз.
— A-а, теперь понял, — просиял Роман, — это как «Сказки тридевятого царства».
— Скорее, тришестого, — весело поправил ученика Платон, — ну давай, какие там вопросы еще у тебя.
— Дядь Борь, — столь же вкрадчиво начал Деримович, — я вот о чем хотел попросить…
— Ну так спрашивай, — прервав затянувшуюся паузу в речи недососка, потребовал Платон.
— Я хотел попросить… — Ромка опять замялся, но, взяв себя в руки, начал выдавливать из себя просьбу, — можно мне уже ничего не спрашивать?.. Ну и объяснять, Платон Азарович, может, и объяснять ничего не надо, а? Зачем мне все легенды и сказания эти? И без них, куда прикладываться, понятно. Оно ж само чует, дядь Борь, где течет.
— Ну так и муха на говно без теорий садится. А потом на стол лезет. Только на столе не ждут ее. Мухобойкой — раз и прихлопнули!
— Ну и как ей теории ваши помогут?
— Обычную муху прихлопнут, а вот священную — нет. Теперь сечешь, что теории меняют?
— Пока не просекаю, дядь Борь. Священная она или нет, муху, что слетела с говна, на столе чествовать не будут.
— Чествовать? — вскинул брови Платон. — Не твой лексикон, Деримович, не твой. Не иначе Стенька в тебе разворачивается.
— Не-е, я пошутил, Платон Азарыч, — поспешил успокоить мистагога Роман. — Стенька — да, заманивал он так, говорил, мол, завоюю мир для тебя, и склонятся, как их… да, выи народов пред тобой, и государи их падут на колени пред тобой и чествовать станут, и станешь Володарем ты среди государей, и володеть ими будешь, а жен и дочерей их будешь брать без счету и правил, и сосцы их сосать наисладчайшие.
— Сладко он тебе напел. — Платон бросил испытующий взгляд на подопечного. — Только я не пойму, как ему и оды петь, и руку в зубах держать удавалось? Я уж про легкие там или связки голосовые не спрашиваю, раз легенды о головах вещих головы ходят, так тому и быть… — Платон остановился и пристально посмотрел на подопечного. — Ну и что скажешь, Роман Дерьмович?
— А то скажу, что не Дерьмович я, а Борисович. Это раз. А два, Платон Азарович, сквозь зубы голова Стенькина вещала, глухо и протяжно, ну как из унитаза примерно.
— Гляжу, и унитаз вторую профессию у тебя приобрел — как инструмент дознания. Уж точно, наш пострел везде поспел!
— Не совсем, дядь Борь, — возразил Деримович. — Унитаз средством убеждения работал, — при дознании одно нрзбр выходит.
— И как, удавалось убедить кого?
— Еще бы. Только не каждая модель подходит.
— Тебе впору патенты брать, как Сахим Бею.
— А у него на что?
— Не знаешь разве, на «казан Мамая». Настоящий американский патент.
— Во дает, широносец. И сладиться не побоялся.
— Чего бояться? Там все по формальным признакам патентуют.
— Ну, тогда это чисто стеб, — заключил Роман.
— Чисто не чисто, а, как говорят в Северных Штатах, от сумы да от стула не зарекайся. Вот надоест пиндосам стул электрический, тогда, чего доброго, и вспомнят изобретение Сахимово. Бабла он, может, и не срубит, но к пенсии, глядишь — прославится. Как Гильотен[178]. Только…
— Что только, дядь Борь? — вновь перешел на ласковый тон недососок.
— Только опять заносит что-то. Не пойму. Уже в который раз к Завету подбираюсь, а начать не могу. Как будто мешает кто в голове.
— Кто-кто? Известно кто. Воздвиженский ваш и мешает. Червячка-то он вам подпустил.
— Стоп! — едва не перейдя на крик, оборвал подопечного Онилин. — Очередной виток сейчас начнется. До отбоя — нет ничего, а у нас ни завета, ни приветствий, — нуль…
Платон распрямил плечи и, сделав шаг к недососку, толкнул его в грудь. Ромка и ойкнуть не успел, как из уст мистагога прозвучал приказ:
— Смирно!
Подумав, что у наставника не все в порядке с крышей, Ромка послушно вытянулся и замер.
— Так вот, священную муху не прихлопнут потому, что на ней табу висит с преданием должным. А табу или завет воспретительный таков: «Не ешь ее, то есть не убий, конечно, а то смертию умрешь». Ну а предание о чем говорит? А о том, что из роду вашего племени был уже отступник, он и прибил тапкой домашней муху, муху не простую, муху изначальную. И все, прогневил тем небеса мушиные, и начальника воинств мушиных Зебуба Ваала[179], и накрыл повелитель мух род охульника покровом из вервия бед: и свет сделался тьмою, и пошел град, и побил виноградники все, и обрушились волны на берег огромные, и жабы зловонные попрыгали из реки, а сама река сделалась кровью, — ну, в общем, случилось то, что и врагу не пожелаешь. Скорбное, страшное.
