— Ну и что теперь, обделаться? — продолжало нести недососка прямо на грубость Платонову.

— Нет, в озеро войти и щель на дне найти, монету в прорезь опустить и духов водяных молить, чтобы малое бабло, через Баабило прошло, сквозь ворота Инанновы, через руки Ивановы, дураку по губам, лохосу по усам, подросло — и в карман[163].

Деримович посмотрел на своего поводыря, как старый пес на хозяина у ворот живодерни.

— Платон Азарыч, вы меня случайно с Буратиной не спутали? — спросил он, бросив еще один взгляд на монету.

— Буратино, мон ами, в январе щель искал. А посему вознеси хвалу Дающей, что не зимой тебе в проруби плескаться… — резко выговорил Платон, ощущая, как внутри у него снова разгорается огонь мести. Разумеется, не к своему подопечному недососку.

Он замолчал, пытаясь подавить в себе приступ неразумного гнева. А Ромка все еще тщился разгадать, что же такого может скрываться за банальной… да-да, елдой, точнее, ее маковкой, в детском домике со звездой под треугольной крышей.

— На дне огонек зеленый горит, — наконец-то сладил с собою Онилин, что обнаруживалось по все более убыстрявшейся речи, — щель рядом. Да смотри, не промахнись. Если монета в копилку не ляжет, считай, что не выкуплен ты для заплыва по Влажной. А за невыкупленного ни один адельф голос не подаст. Да и сама Влажная может тебя при себе оставить — других кандидатов пугать.

Ромка, хоть и не понял смысла этого «оставить», но внутренне весь сжался, подозревая, как могут поступить с ним товарищи, пойди что не так. Могут вообще очень просто поступить — утопят, нах, и все концы в воду!

— Ну чё стоишь, балда! — с видом распоясавшегося прапора рявкнул на Деримовича Платон. — Штаны спускай и в воду… Огонек зеленый, зеленый, говорю, понял?

Ромка в считаные секунды скинул пионерский прикид и, подойдя к самому краю понтона, всмотрелся в черную воду.

— Не вижу огонька, дядь Борь, — жалобно, все еще надеясь на шутку, сказал он.

— Нырнешь — увидишь, — отрезал Платон, — поторапливайся.

Деримович взял монету в зубы и, приняв соответствующую позу, уже изготовился нырнуть ласточкой, как вдруг остановился, извлек монету и с видом Архимеда вознеся ее в лунный свет, тут же упрятал обратно, но теперь уже правильно, за щеку, надежно и герметично для подводного плавания.

Раздался шлепок. По темной воде побежали серебристые круги. Легкий ветерок смешал их с мелкой рябью. Зашелестела подсохшая листва на деревьях, а потом все разом стихло. С одной стороны, тишина была полнейшей, с другой — ее пронизывал неслышимый ухом, но ощущаемый нутром гул.

— Гу-ул, — протяжно сказал Платон, словно желая схватиться за ускользавший от него смысл этого короткого слова. — Гул-мул, понимаешь, мул-гул, гил-гул[164], — тараторил он, понимая, что опять оживил внутри себя «тарабарщину». Так на языке Братства назывались экскременты живущего в нем рифмического паразита. И еще он понимал, что этот гул, не стихавший с тех самых пор, как раздался Ее зов, не прекратится… Не прекратится до тех самых пор, пока…

Платон отбросил тревожную мысль и, взявшись за поручень, всмотрелся в воду. Секунды тянулись медленно, как будто озеро было черной дырой, растягивающей у своих границ время. А ведь, похоже, он действительно волнуется за своего нового миста. Недососка своего, наивного и алчного, простодушного и коварного, трусливого и решительного, обаятельного и отталкивающего. Да, из такого теста двуликого лепить — одна радость. Но вот странность какая, он ему даже не рядовой адельф пока, а сколько симпатий вызывает! Значит, лежит на нем благодать Дающей, видно, помазан он Венчающей на счастье и на участье Ее оглашен. Вот только хватило бы у него духу на все испытания, назначенные «стоящему у порога» Ея.

Хватит, решил про себя Платон в тот самый миг, когда над поверхностью озера метрах в пяти от понтона показалась верхняя часть туловища невольного ныряльщика.

Недососок шумно, как всплывший с километровой глубины кашалот, втянул в себя воздух и с бешеной скоростью заработал руками. Через поручень Роман буквально перелетел. Упав на бок, он тут же вскочил на ноги и бешено завращал глазами, оценивая окружающую обстановку. Заметив стоявшего рядом наставника, Деримович отшатнулся от него и уже было рыпнулся с понтона на берег, как вдруг кто-то жесткими пальцами впился ему прямо в нежное сосало.

Кому, как не воспитателю будущих адельфов, было известно, за что нужно хватать ретивых недососков в критический момент. Плененный рудимент не давал своему носителю ни малейшего шанса на резкие действия. Сосунок в этом момент замирал, как застигнутый врасплох гельминт при виде смертоносной клизмы.

Платон не стал ничего говорить своему протеже, он просто развернул его к себе лицом и ждал, когда тот наконец признает в нем наставника, учителя и без пяти минут фрата…

По прошествии минуты взгляд Деримовича стал почти разумным. Распознав в агрессоре Онилина, он немного успокоился. А спустя еще мгновение его пробила крупная дрожь — верный признак того, что внутренняя химзащита гельманта ослабла до базового уровня.

Ну а еще через пару минут дрожащий недососок уже мог самостоятельно одеться, правда, на вопросы он пока не отвечал. Не давались ему слова человеческие.

Только древнее мычание.

Амбивалентное. Полисемантическое. Апеллиативное. Примордиальное[165].

Так можно было охарактеризовать Зов Деримовича на постмодернистско-традиционалистской фене.

Змей утолен. Круг разорван. Брат распоясан. Осталось его помазать, развенчать и отпустить на волю.

Программа дальнейших действий была заучена братьями до последней запятой. Сейчас, взявшись за руки, они выстраивались в круг, внутри которого Гусвинскому предстояло начертить еще один, с пентаграммой внутри — круг собственного развенчания.

Пощады ждать неоткуда. А промедление только умножало муки. Что ж, за дело!

Он поднял упавший пояс и, встав на колени, продемонстрировал его экзорцисту. Тот, кивнув головой, вытащил из песка жезл. Бывший медиарх поднялся, отвесил поклоны на четыре стороны и аккуратно разложил шкуру на песке. Мастер отпущения подошел к поясу, покачивая жезлом, как кадилом, прицелился и вонзил острый конец посоха прямо между глаз змея. По рядам братьев прокатился вздох, как будто это их головы попали под серебряный наконечник.

Держащие факелы руки дрогнули, качнулись тени, и отпущенный, поднявшись с колен, вытянулся перед экзорцистом по стойке смирно. Мастер изгнания зачем-то стал изучать сморщенный, умалившийся до свечного огарка уд Гусвинского, потом медленно поднял глаза на бывшего брата и хлопнул в ладони. Гусвинский повернулся и, взяв свободный конец пояса, очертил им круг диаметром метра в два с половиной. Затем он пошел вдоль линии, останавливаясь через каждые три шага и большим пальцем ноги делая на окружности пометку. Всего шагов получилось пятнадцать. Последний шаг он сделал под одобрительный гул зрителей: начальная и конечная точки идеально совпали без какой бы то ни было подгонки шагов. Соединив отмеченные на окружности точки с центром, Гусвинский получил пятиконечную звезду, подобную тем, какие изображали в усыпальницах фараонов рядом с изогнувшейся богиней лазурного неба. Но дизайн круга отпущения на этом не заканчивался. Лежащие на окружности точки медиарх соединил не только с центром, но и последовательно между собой. Теперь фигура стала в точности схожа с эмблемой «Крайслера».

Завершить дизайн пентакля развенчания должен был экзарх[166]. Приняв эстафету от Гусвинского, мастер-экзорцист также пошел по внешней стороне круга, делая остановку у вершин Пентагона с тем, чтобы воткнуть в песок горящий факел, который он брал из рук услужливых братьев. Когда на окружности загорелись все пять вершин, мастер прошел в центр круга и выдернул свой жезл.